мои глупые и необъяснимые чувства оставались неизменными, и мне с каждым днём всё сильнее хотелось найти Катю, чтобы раскрыть ей те обстоятельства, которые свели нас вместе. Она, конечно, имела полное право считать меня моральным уродом, но мне казалось, что несмотря на всю нелепость ситуации, в которой мы оказались, она успела разглядеть во мне человека. Я ведь тоже считал её едва ли не съехавшей с катушек, но это не помешало мне запасть на неё. Может и она хоть изредка вспоминает обо мне.
Вскоре у меня появился шанс напомнить о себе. После того, как экипаж вызволили из плена, по всем телеканалам замелькали наши небритые лица. В Шереметьево встречала целая свора журналистов. Цветы, слёзы, вспышки фотоаппаратов.
Мне на секунду показалось, что я увидел в толпе Катю и сердце моё споткнулось прежде, чем броситься в сумасшедший бег. Но это была лишь похожая на неё девчонка-корреспондентка. Она задавала какие-то вопросы, я рассеяно отвечал. Потом благополучно попал в руки встречающих меня друзей.
Прежде чем сесть в машину, я долго оглядывался.
Надежда умирала последней.
– Чего застрял? – Привлекая моё внимание, Денис похлопал ладонью по крыше автомобиля. – По Африке соскучился?
– Едем-едем. – Успокоил я его, доставая из портмоне злополучную вырезку.
С усмешкой разжав пальцы, отдал её ветру.
Иногда прошлое надо отпускать – легко, как два пальца разжать, чтобы оно не стало тяжёлым грузом. Если получится.
Вырезка полетела, двоясь на фоне белых облаков, отражённых в высоких стёклах фойе. На прощание кувыркнулась, показав обведённое ядовито-жёлтым фломастером объявление, которое мои друзья дали в городскую газету, надеясь сделать сюрприз к моему прошлому возвращению из Африки.
«Бесплатно сдам квартиру молодой красивой девушке. Секс два раза в месяц».
Собачий вальс
1
Куда деваться пацану между окончанием школы и призывом в армию? Вот и сторожил Витька Янчевский небольшую мебельную фабрику, которая стояла на стыке двух городских районов, – исторической Кривой Балки с её путанными булыжными улочками и районом новостроек, за которым в народе прочно закрепилось название «БАМ».
Построенная в дореволюционные времена фабрика не впечатляла индустриальным пейзажем: из-за щербатой кирпичной ограды виднелись только ржавая дымоходная труба на проволочных растяжках, позеленевшие от времени шиферные крыши, да кроны каштанов и берёз. Сторожка, как водится, ютилась у решётчатых металлических ворот.
В один из вечеров Витька принёс за пазухой щенка, – чёрного с белыми «носочками» и «манишкой».
– Петрович, ты говорил, нам пора пса завести. – Парень выпустил щенка на вахтёрский топчан, покрытый некогда сиреневым, а теперь линялым и истёртым до белой нитяной основы одеялом. – Прошу любить и жаловать.
Витькин напарник, – всю жизнь отработавший на фабрике пенсионер, – шершавой ладонью взял щенка под тугой живот.
– Ишь, пузо отпучил. Ладно-ладно, не ерепенься. – Прижал к груди, потрепал по загривку. – Новые владения тебе покажу.
Так Шарик оказался на мебельной фабрике. Всё нравилось ему в этой новой для него жизни: и дурачиться, гоняясь за тополиным пухом, и с лаем бежать за выезжающими в фабричные ворота автофургонами с надписью «Мебель», и так азартно терзать зубами забытую на складской рампе промасленную спецовку, чтобы неокрепшие уши трепались из стороны в сторону, как тряпичные.
Нравилось, склонив на бок голову, приподнятым ухом внимать, как лишённый других слушателей Петрович очень серьёзно втолковывает ему газетные истины о гласности, перестройке, ускорении. И о Владимире Савельевиче, директоре фабрики. Теперь уже бывшем.
Несколько дней назад в людской сутолоке возле центрального универмага Владимир Савельевич Головин встретил одноклассника. Лавируя в толпе, они почти разминулись, но осенённые внезапной догадкой одновременно оглянулись и в полуобороте пытливо щурили глаза, с трудом узнавая друг друга:
– Головин?.. Володька?
– Шуруп! Ты?!
– О, брат – вспомнил. А я давно уж кличку свою забыл.
– Извини… Столько лет не виделись, а первое, что пришло в голову – Шуруп.
Отыскать местечко, чтобы отметить встречу, оказалось непросто: ближайшая закусочная закрыта, другая переделана в безалкогольное кафе «Русский чай». Пришлось приютиться в сумрачной полуподвальной пивной, где под табличкой: «Место для отстоя пива» сползала по тяжёлым бокалам пена, тускло блестел медный пивной кран, и на щербатое фарфоровое блюдце падали мятые купюры, на замену которым звонко сыпались мокрые монеты: «Сдачу заберите».
Вспоминая молодость, так растревожили души, что "под ностальгию" нестерпимо захотелось чего-нибудь покрепче пива. Борьба с пьянством была в самом разгаре, но буфетчицу, которая от нового указа теряла свои "нетрудовые", уговорили быстро, – опасливо поглядывая на входную дверь, женщина из-под прилавка плеснула по сто пятьдесят граммов "Столичной" прямо в бокалы с пивом. И понеслось: «Помнишь, как тушили на крышах немецкие "зажигалки"?.. А как уезжали в эвакуацию?.. А физика нашего помнишь?»
Этих «помнишь» накопилось столько, что казалось, ночи не хватит лишь коротко помянуть о них. После закрытия пивной долго говорили на скамейке городского сквера. Извели все сигареты – последние докуривали до фильтра.
Часам к десяти, когда в головах уже рассеялся хмель и стал иссякать тайничок общих воспоминаний, сидящие на скамейке мужчины попались на глаза дружинникам. Приданная в качестве поддержки "канарейка" оказалась рядом, и одноклассников без долгих разбирательств увезли в вытрезвитель.
Спустя два дня на внеплановом собрании первичной партийной организации Мебельной фабрики номер восемь Владимира Савельевича Головина, 1932 года рождения, решением шестнадцати голосов против одного, исключили из рядов КПСС.
– Двадцать лет с ним работаю – в жизни пьяным не видел. А тут из-за ста граммов стал поперёк линии партии. Вот те, бабка, и перестройка, – Петрович досадливо мотал головой, доставая из нагрудного кармана спецовки надорванную пачку "Беломора", выколачивал из неё об палец папиросу. – У них там в райкомах соцсоревнование. Понимаешь, Витёк? Кто раньше под козырёк возьмёт и больше членов партии исключит.
Петрович был невысокого роста, худощав, не по годам подвижен. Степенность не клеилась к старику: говорил он азартно, жестикулировал яро, мимику не сдерживал. Сердито гоняя во рту дымящую беломорину и помахивая в воздухе давно уже погасшей спичкой, нервно ходил из угла в угол. Шарик со щенячьей неуклюжестью едва успевал сторониться.
– Рапортовать в горком о том, как идёт борьба с пьянством надо? Надо! А горкому – в обком? А обкому – ещё выше? Вот и попал наш Савельич под раздачу, а на его месте мог оказаться и ты, и я.
– А чё я? – не понял Витька. – Я не пью.
– Да кто тебя спрашивать будет, им главное галочку поставить.
Сторожка была тесной – пять шагов по скрипучим половицам, хоть вдоль, хоть поперёк. Одно окно выходило на тенистую улицу, второе в проходную – узкий коридор с визжащей железной вертушкой. В одном углу – тяжёлый канцелярский шкаф, в другом – вахтёрский топчан. У внутреннего окна письменный стол с телефоном и засаленным на углах журналом регистрации приходов и уходов.
Стена увешена обложками «Советского экрана» семидесятых-восьмидесятых годов: Ульянов, Баталов, Артмане. Витька пытался подселить к ним нового
