Мещерском, как и вы, но ведь с волками жить — по-волчьи выть, нужно снять его злобу с нашей дороги, дабы он не мешал нам своими происками делать наше дело. Поверьте, Владимир Николаевич, что мы с вами даем России больше, чем эти 200 000 рублей».
Я долго убеждал Столыпина не делать этого и, наконец, склонил его не настаивать на его намерении главным образом двумя аргументами. Я сказал ему, что, дав 200 000 рублей, он разом утратит Мещерского, потому что ему уже нечего будет опасаться его, так как, что бы он ни делал, лично ли против него или против членов правительства, выданных денег отобрать нельзя, а такие люди всегда бранят тех, от кого получили подачку, когда не рассчитывают получить большую. А затем — и это всего более убедило Петра Аркадьевича — я сказал, что такая выдача, как 200 тысяч, не останется тайною, и положение его, Столыпина, будет дискредитировано перед Государственной думой и такими кругами, которыми не следует пренебрегать.
Подумав немного, Столыпин сказал мне, что все-таки отделаться «всухую», очевидно, не удастся и нужно всячески помешать назначению Мещерского в Государственный совет, — чего он опасался больше всего, — и для этого следует предложить государю назначить Мещерскому негласную пенсию в 6000 рублей в год из десятимиллионного фонда.
Когда это предложение было принято и высочайшее повеление испрошено, Столыпин был очень доволен и не раз говорил мне, что — «Мы с Вами дешево отделались». Эту пенсию Мещерский получал до своей смерти летом 1914 года, но очень скоро тот же Столыпин убедился, что приобрести милости этого «бескорыстного» слуги своего государя ему не удалось, так как не прошло и нескольких месяцев, как в «Гражданине» начался самый яростный поход против самого Столыпина. Трудно сказать, этот ли поход стал медленно, но верно подтачивать влияние Столыпина, но, во всяком случае, поход против этого выдающегося человека начался потому, что ловкий интриган подсмотрел, что государь начинает тяготиться своим слишком популярным и восхваляемым председателем Совета министров и далеко не прочь освободиться от него. Революционная волна успела уже сойти, порядок был восстановлен, и спокойствие вернулось в страну.
Хорошо осведомленный обо всем, Мещерский знал, конечно, о моем отношении к вопросу о крупной единовременной выдаче. Во всяком случае, ко мне он никогда не питал особенной нежности и скорее относился довольно безразлично до самого моего назначения председателем Совета министров.
Когда он совершенно разошелся с Витте, и в его «Дневниках» стали, время от времени, появляться враждебные отзывы о прежней его деятельности, то, в связи с этим, обо мне упоминалось скорее сочувственно. Моему назначению председателем Совета предшествовали также очень резкие выпады против покойного Петра Аркадьевича, постоянно появлявшиеся в «Дневниках» за все последние годы председательствования Столыпина. Они особенно обострились с момента конфликта его с Государственным советом из-за западного земства, так что когда Столыпина не стало и на его место назначен был я, то, соблюдая на первых порах благопристойность в отношении к убитому сановнику, Мещерский начал даже хвалить меня и противопоставлять мою осторожность и беспартийность моему предшественнику, будто бы «затемнявшему собою особу Государя» и выдвигавшему на слишком большую высоту «конституционный принцип объединенного кабинета, совершенно несовместимого с самодержавием Русского Царя».
Но особенной нежности ко мне все же не было: восторженные отзывы, которые всегда сопровождали в «Гражданине» «человека дня», почти отсутствовали, и мне приписывались снисходительным тоном «преданность монарху» и желание руководствоваться «не велением младотурецкого[42] Комитета Единения и Прогресса» (разумея под этим Государственную думу), «а одною только проникнутою благом волею Монарха».
Но и это снисходительно-покровительственное отношение продолжалось весьма недолго. Мещерский ожидал «авансов» с моей стороны, но их не последовало, и очень быстро началось яркое охлаждение, а потом, так же скоро, и нескрываемая критика.
Я продолжал оставаться вне всякого общения с Мещерским, и делал это совершенно сознательно. Еще в давние, молодые мои годы мне пришлось встретиться с ним в доме графа Делянова и быть свидетелем оклеветания им одного из лучших государственных людей России — статс-секретаря Грота, которому я был многим обязан всею моею карьерою в начале моей службы, и я решился заступиться за него совершенно открыто. Это вызвало нескрываемый гнев Мещерского на меня, и, когда потом многие советовали мне не пренебрегать знакомством с ним, я отказался наотрез, понимая, что всякая попытка в этом направлении была бы только опасна. Или мне предстояло окунуться в атмосферу Гродненского переулка и обратиться в более или менее послушное орудие князя Мещерского, если бы я хотел обеспечить себе его поддержку, ставя на карту мою нравственную репутацию, или же, ограждая ее и сохраняя свободные руки, поставить себя в полную независимость от нее и оградить себя от всякого упрека в принадлежности к его окружению.
Я выбрал последний путь и должен был в конце концов проиграть.
Первых шесть месяцев моих отношений к Мещерскому прошли довольно гладко, а затем, к весне, все изменилось, как будто по мановению волшебного жезла.
Что же случилось за этот короткий промежуток времени? Не упоминая вовсе об одном мелком вопросе — о назначении пенсии одному чиновнику, в судьбе которого Мещерский принимал участие и в котором министерства внутренних дел и финансов не были достаточно предупредительны к его желаниям, я упоминаю лишь о другом, более характерном инциденте, который я первоначально вовсе не поставил в какую-либо связь с выпадами Мещерского против меня, но который имел, несомненно, большое влияние на наши отношения.
Весною 1912 года происходили на Бирже очередные выборы фондовых маклеров. На одну из трех освободившихся вакансий оказался избранным, и притом ничтожным большинством голосов, некий господин Манус, репутация которого, как спекулянта низшей пробы, не свободного от шлемов шантажиста, известна была всем и каждому. Биржа в эту пору отличалась крайне неустойчивым и нездоровым направлением. Неудержимое повышательное настроение сменялось, без всякого повода, стремительною понижательною тенденциею. На это лихорадочное настроение жаловалась и широкая публика, и печать, оно же вредно отражалось на настроении, в особенности Парижской биржи в отношении русских фондов, и мне приходилось даже принимать энергические меры к недопущению беспричинного понижения наших фондов. Среди солидных финансовых деятелей переходил из уст в уста слух о том, что Манус стоит в центре всей необузданной спекуляции, и мне были даже представлены доказательства того, что в искусственном и крайне
