каждою восходящею силою и отходя от нее с удивительною быстротою, коль скоро ему становилось очевидно, что эта сила пошатнулась. Так было и со Столыпиным, о чем было подробно сказано мною в своем месте.
Всегда прекрасно осведомленный обо всем, что касалось тайников бюрократии и даже влиятельных придворных кругов, Кривошеин чувствовал уже с половины лета 1913 года, что мое положение пошатнулось, что меня еще терпят, но что скоро начнется моя ликвидация, и к ней он стал готовиться. Для меня не подлежит сомнению, что если бы Кривошеин только желал сесть на место председателя Совета министров, то в конце 1912 года это ему удалось бы без большого труда.
Императрица его жаловала в ту пору и показывала свою милость самым наглядным образом: во время его действительной или преувеличенной болезни в ноябре — декабре 1912 года не проходило дня, чтобы дважды, утром и вечером, она не справлялась о его здоровье, и святая вода от Серафима Саровского постоянно находилась у него, присланная от имени императрицы.
Но брать на себя всю тяготу ответственности за общее направление дел, в особенности среди надвигавшихся осложнений, Кривошеин не хотел. Он хорошо понимал и, пожалуй, даже лучше, чем кто-либо, оценивал, что в России первому министру опереться не на кого. Его жалуют, только пока человек не выдвигается слишком определенно в общественном мнении и не играет роли действительного правителя, а стоит этому человеку приобрести решающее влияние на дела — как наступает для него пора, чреватая всякими неожиданностями.
Государственная дума четвертого созыва, более, нежели Дума третьего созыва, слабая по своему составу, но преисполненная большого самомнения и даже, в значительном числе членов, мечтавшая управлять страной через посредство руководимого ею правительства, эта Дума просто не может служить опорою, так как не в состоянии договориться с правительством на определенной программе требований и не решится встать открыто на сторону правительства, отказавшись затрагивать такие вопросы, по которым правительство не может дать своего согласия.
Государственный совет в своем большинстве давал бесспорное правое большинство, с которым постоянно считался Кривошеин. Но опираться на него он все-таки не хотел, потому что открыто примыкать к нему было для него равносильно полному разрыву с Государственною думой и не с нею одною, а также с земскими кругами и с некоторыми «салонами», не чуждыми прогрессивности, где он пользовался репутацией человека передовых взглядов, которых у него было немного. Ему нужно было стоять на обоих берегах, быть правым в одном месте и умеренно левым в другом, говорить всегда и везде то, что было приятно слушателю, не особенно стесняясь тем, что рано или поздно такая эквилибристика неизбежно не устоит. Такому человеку невыгодно было принимать на себя открыто ответственную роль в такую трудную пору и гораздо приятнее было подготовить такую комбинацию, при которой он оставался бы юридически в тени, но выдвигал другого, послушного себе человека на первую роль, а сам за кулисами сосредоточивал бы в себе полноту фактической власти, отлично понимая, что весь успех будет приписан ему, а всякую неудачу можно всегда отстранить от себя.
И он избрал именно эту благую часть, и никто другой не сумел бы разыграть ее столь ловко, как этот действительно искусный человек, одним ударом достигнув самых разнообразных и одинаково близких его сердцу целей: свалить упорного и скупого министра финансов, заменить его своим человеком, лишенным всякого авторитета, но заранее, из чувства элементарной благодарности, готового идти навстречу его желаниям, и поставить во главе правительства такое лицо, которое в глазах всего общества не может вести какую-либо собственную политику, подчинить его своему влиянию и, за его спиною, его именем, вести свою личную политику, дабы всякий знал, что душою правительства и его движущею пружиною является только Александр Васильевич — русский eminence grise[44] наших дней.
Такая разносторонняя цель и достигнута была разделением моей должности на две, с проведением на место председателя Совета престарелого Горемыкина, а на место министра финансов — Барка. Это сочетание было единственно возможное и способное устранить всякие колебания наверху. Недаром, еще за полгода до моего удаления, князь Мещерский в одном из своих «Дневников» указывал на необходимость заменить «чересчур самовластного, хоть и более осторожного Коковцова, но все же слишком открыто играющего на руку российским младотуркам, более уравновешенным и испытанным сановником, нелицеприятно служившим государю всю свою долгую жизнь и сумевшим подавить в себе даже чувство горечи, когда государю было угодно заместить его более молодым и не менее преданным ему слугою». Читай — увольнение Горемыкина с поста министра внутренних дел и замена его Сипягиным.
Кривошеин отлично знал, что Горемыкин угоден государю, что время от времени его приглашают в Царское Село на совещания или просто для разговоров и что многие решения принимаются после таких разговоров. Он знал, что Горемыкин не удовлетворит никого своею пассивностью и безразличием, знал он и то, что его любимое слово, о чем бы ни заговорили, всегда было — «это вздор, чепуха, к чему это!», но им руководила уверенность, что при давних добрых с ним отношениях Горемыкин не станет мешать ему в работе и всегда отстранит всякие трения с другими коллегами.
Характерно то, что Горемыкин и сам с циничною иронией смотрел на свое назначение. Посетив меня на другой день после моего увольнения, 31 января, он сказал мне в ответ на мое пожелание успеха знаменательные слова: «Какой же может быть успех, ведь я напоминаю старую енотовую шубу, которая давно уложена в сундук и засыпана камфарой, и совершенно недоумеваю, зачем я понадобился; впрочем, эту шубу так же неожиданно уложат снова в сундук, как вынули из него».
А на мое замечание — как вы могли согласиться пойти на явно неисполнимое дело, приведенное в барковском рескрипте, я получил обычный ответ: «Все это чепуха, одни громкие слова, которые не получат никакого применения. Государь поверил тому, что ему наговорили, но очень скоро забудет об этом новом курсе, и все пойдет по-старому. Я ему не возражал против его увлечения, потому что считаю, что вашей ошибкой было всегда то, что вы принимали все всерьез и старались всегда, хотя и очень умело и осторожно, отстаивать то, что считали правильным. Но это было непрактично. Государю не следует противоречить. Да, впрочем, я хорошо и не знаю рескрипта Барку».
