тем более дать понять, что я так тяжело расстаюсь с моею деятельностью. Громкими, долго не смолкавшими аплодисментами проводили меня из залы, и я знаю, что большинство разошлись под тягостным впечатлением всего, что было пережито. «Мы расставались, — сказал мне при этом Н. Н. Покровский, — не только с вами, кого мы так любили и почитали, но и с нашею ведомственною гордостью, со всем нашим прошлым, в котором было так много справедливости и в котором так ясно ценили всегда один труд и одни дарования и не допускали иных мотивов к возвышению».
Через два дня после этого прощанья я покинул стены министерства и спешно перебрался на мою частную квартиру на Моховой; я не стыжусь признаться, что этот переезд был для меня очень болезненный. Я сжился с этими стенами, любил их как место кипучей деятельности и сознавал, что я перехожу на полный покой, преддверие последнего, вечного покоя. Тогда не было еще полной уверенности в том, что судьба так скоро пошлет нам тяжкое испытание, которое всего через три года приведет нас к катастрофе. Мне было жаль всего моего прошлого, жаль было и того запаса сил, который я чувствовал еще в себе, и знал отлично, что мне некуда будет приложить его и что нелегко я примирюсь с моим бездействием, хотя бы и сохраняя наружно свое спокойствие, как выражение личного достоинства.
Перед выходом моим из стен министерства мне пришлось, однако, «пережить еще один удар по самолюбию» болезненного свойства.
Утром 6 февраля, около 11 часов, ко мне пришел Я. И. Утин, чтобы напомнить, что десять лет тому назад, в этот именно день, он был одним из первых, узнавших о моем назначении, и при этом спросил, читал ли я номер издаваемой в Петербурге немецкой газеты «Petersburger Herold» от 4 февраля, в котором помещена клеветническая обо мне статья под заглавием (по-немецки в тексте) «Владимир Николаевич Коковцов, не такой как другие министры». Я ее не читал.
В ней сообщалось, что петербургские сферы очень заинтересованы распространившимся слухом, что государь предложил мне при моем увольнении крупную сумму в 200 или 300 тысяч рублей, от которой я, однако, отказался. Очевидно, — говорилось в статье, — что в моем лице появился на петербургском горизонте новый Аристид, поражающий всех своим демонстративным бескорыстием, а может быть, на самом деле, просто настолько богатый человек, что вовсе не нуждается в щедрости своего государя и имеет легкую возможность сделать красивый жест в сторону.
Далее газета рассуждает, что обычай русских государей награждать своих верных слуг — есть хороший исторический обычай, и что те министры, которые пользовались этим прекрасным обычаем, поступили только похвально, и что напрасно господин Коковцов хочет показать, что он лучше их, и думает этим гордиться. Заканчивается статья следующей фразой: «По этому поводу в бюрократических кругах Петербурга распространяется афоризм, принадлежащий одному из наиболее видных сановников империи — „гораздо похвальнее и честнее получать деньги от своего государя, нежели от господина Утина, председателя правления Учетного и ссудного банка в Петербурге“».
Познакомившись с этою новой выходкою против меня, я тут же в присутствии Утина позвонил по телефону к Горемыкину, прочитал ему статью и спросил его, намерено ли правительство защищать меня и воспользоваться его правом привлечь редактора, господина Пипирса, к суду или предпочтет уклониться и предоставить это сделать мне, в порядке частного обвинения.
Горемыкин сказал, что немедленно распорядится, просил меня не беспокоиться, и действительно тотчас же передал графу Татищеву, начальнику Главного управления по делам печати, который по свойственной ему утонченной порядочности тотчас же передал дело прокурору. Долго тянулось это простое и поистине пустое дело. Я успел съездить за границу, вернулся 15 апреля домой, и только в конце июня оно дошло до окружного суда и завершилось обвинительным приговором, которым клеветник был присужден к заключению в тюрьме, кажется на 6 месяцев. Пипирс перенес дело в палату. Опять прошло много месяцев, и только поздней осенью, кажется в октябре, жалоба его оставлена была без последствий. Пипирс обжаловал решение Сенату, который также оставил жалобу без последствий, и этому литератору, слепо поверившему сообщенной ему клевете, пришлось отбыть наказание.
Но, при рассмотрении дела в Судебной палате, защитник Пипирса, кстати весьма недружелюбно настроенный против меня еще со времени Славянских обедов 1912 года, господин Башмаков, бывший редактор «Правительственного вестника», который должен был покинуть, отчасти по моему настоянию, службу в конце 1912 года, так как, состоя на государственной службе, он не хотел прекратить участия в указанных обедах, выносивших явно оскорбительные для правительства резолюции, — представил в оправдание своего клиента номер газеты «Берлинер Тагеблат», в котором было сказано, что «сановник, пустивший в оборот афоризм о графе Коковцове, есть не кто иной, как граф Витте». Башмаков прибавил, что, получив такое сведение из источника самого авторитетного и не подлежащего ни малейшему сомнению в его компетентности, редактор газеты действовал «бона фидэ[40]», и его нельзя обвинять в напечатании известного сообщения, как «заведомо для него ложного».
Все эти сведения я оставляю, разумеется, на полной ответственности приведенного источника. У меня не было ни способов, ни возможности его проверить, тем более что в эту пору мы были уже в войне с Германией.
Не хочется поставить точку к изложению обстоятельств этой скорбной минуты моей жизни, не сказав и того, что до сих пор лежит у меня на сердце, — какою теплотой повеяло мне в эту тяжелую пору то горячее сочувствие, которое я встретил со многих и многих сторон. Помимо того, что сотни людей приехали выразить мне их сочувствие, некоторые из множества полученных мною писем достойны того, чтобы о них было упомянуто особо. Я сожалею о том, что не могу привести всех.
Член Государственной думы Шубинский писал 30 января:
«Критиковать легко — созидать трудно. А Вам выпало в минуту разрухи и смятения поддерживать финансы страны — эту артериальную кровь всякого государства. Очевидно, период их бережливого, разумного, талантливого созидания окончен. Что ожидает впереди? Разобрать, разрушить все легко. Вы были осторожным, мудрым кормчим финансового корабля. Он вышел из тяжелых испытаний с могучей нагрузкой золотом. Чем-то скажется будущее? Какой финансовой мудростью подарит нас Манифест и его обещания? Дай Бог только, чтобы все это не отразилось на благе России и ее устойчивости!»
