– Тамара. Я вот, что удумал. Все ж пятьдесят пять мне. Так сказать, юбилей. Надо бы народ пригласить. Обидятся иначе.
– Места хватит. Чего пить, сообразим. О еде не беспокойся. Так и решили. Сели за стол и начали составлять список гостей. Напишем имя и в рот стопку и кусочек рыбы. Рыбу я сама приготовляю. Степан ловит, я готовлю. Кооперация. Сейчас модно.
Когда мы доели рыбину, на листочке значилось двадцать пять имен.
– Иди спать, – Степан на этот раз послушался меня…
День рождения Степана я долго не могла вспоминать. Сразу в слезы. Все началось так хорошо. Собрались гости. Подарки, тосты. Были среди гостей и те, кто ходил под началом подполковника. Одни в форме МВД, другие в робе зэка. Пьяным никто не был. Начали петь. Как же застолье без песни. Степан завел – «Из-за острова на стрежень».
Подхватили. Я в тот момент вышла к печи, достать чугунок с бараниной и ничего не видела. Но вдруг песня сбилась, а потом и вовсе наступила тишина. Я, как была с ухватом, развернулась так быстро, что соус из чугунка выплеснулся. Мой Степан лежит головой в тарелке.
Так как смерть бывшего начальника колонии произошла внезапно и в застолье, то было возбуждено дело. Я похоронить не могла Степу. Вскрытие показало – острая сердечная недостаточность. Вот и отметили юбилей – 55 лет.
Долго долбили мужики промерзшую землю. Ярко светило солнце. Над полыньями парило. Вертикально вверх поднимались белые дымы над крышами домов.
Приехал новый начальник колонии, его зам по оперативной работе. По-нашему, кум. Говорил хорошо. Коротко, конечно. На морозе не очень-то поговоришь.
Помянули. Я осталась одна.
Кто я здесь? Бывшая заключенная. И только. Женой Степану я не была. Официально. У нас как? Нет штампа в паспорте – ты никто.
Начала продавать скотину. Даже слезы на глаза наворачиваются. Они же родные нам со Степаном были. Даже бараны.
– Гражданка Инина, – приехали на вездеходе они. Один из сельсовета, другой из суда, что ли, – мы приехали составлять опись вымороченного имущества.
– Описывайте. Одного не пойму, как это так – мы с покойником все вместе наживали, а теперь вы все себе умыкнете.
– Мы при исполнении. Попрошу не оскорблять! Все по закону.
– Пиши, законник.
Писали они почти пять часов. Я им, сквалыгам, даже чаю не предложила. Уехали они, а я начала пить самогонку. Не им же оставлять. Горькая шутка.
– Ты, Тамара, не сиди сиднем. Пиши в прокуратуру, в суд. Все ж женой ты была Степану.
Так доняли, что я написала-таки. Через две недели пришел ответ: мол, вы вправе отстаивать свои права в суде.
Через полгода в конце мая суд постановил присудить мне дом и все имущество при нем. За меня выступило на суде все село.
Осталась я в доме при пяти курах, одном петухе и одном баране. А тут и телеграмма пришла из Ленинграда. Съемщики извещали, что уезжают, и спрашивали, кому отдать ключи. Отбила телеграмму – отдайте председателю, а сама стала собираться в дорогу. Нельзя жить на два дома. Надо решать.
– Ты, Тамара, не боись, – соседка согласилась присмотреть за домом и живностью, – ничего не пропадет. Езжай спокойно.
В июне 1987 года я оформила передачу пая и квартиры некоему гражданину Фролову.
С августа того же года я постоянный житель села Саранпуль.
Последняя страничка в клеточку залита чем-то. Но можно прочесть – «он молодой, но меня любит».
Наша служба и опасна, и трудна
Что за бред! Я в тюрьме. Нет, конечно, не в настоящей тюряге. В клетке. В отделении милиции. Мент поганый загреб меня прямо с точки. Я-то думала, что у Вадика все тут схвачено. Трепло он. Этот Вадик.
Знала бы, ни за какие деньги не подвязалась бы тащить сюда чеку. Сама-то я не употребляю. Раз попробовала и не в кайф мне ширево это.
Вадик сел на иглу плотно. Я немного еще с ним покантуюсь и соскочу.
– Инина, на выход, – кто-то орет. Другой, у первого голос пропитой и какой-то грязный. Этот почти, как у Левушки.
Красивый. Такому я без слов лишних дам.
– К стене, – и эту похабень тюремную он говорит так ласково, хоть описайся, – вперед, налево. Стоять, лицом к стене. Входим.
Вошли и он с порога:
– Задержанная Инина доставлена.
Ушел. Жаль. Окно в комнате, куда меня привели, наполовину закрашено масляной краской. Белой. А пол покрашен в коричневый цвет. Такой же масляной краской. У нас в школе также полы красили.
– Присаживайтесь, гражданка, – хмырь в штатском. Кто он? Следак? Или из прокуратуры? А вдруг адвокат. Вдруг бывает только пук. И то у детей.
Начал тягомотину – фамилия, имя, отчество, где и когда родилась, где прописана, чем занимаюсь.
– Проституцией занимаюсь, – резанула, а он хоть бы что, и бровью не повел.
– Вас обвиняют в распространении наркотиков. Это статья на пять, а то и больше лет колонии строгого режима. Вам это ясно?
– Лепите, гражданин начальник. Менты ваши паскудные подбросили.
– Вот протокол изъятия. Вот подписи понятых. Все по закону.
– Знаю я ваших понятых. Эти алкаши за четвертак кого хочешь продадут. Себе смертный приговор подпишут.
– Я тут не для того, чтобы спорить с вами. Не хотите подписывать протокол, обойдемся. В камере с девочками из Афганистана посидишь, не то еще подпишешь.
Знаю я этих девочек. Они кого хочешь так уделают, что мама не горюй. Я хоть и занималась у Аркадия в клубе карате, но одной с этими беспредельщицами не совладаю.
– Тебе, начальник, чего надо-то? Меня посадить – дело нехитрое. А дальше, что?
– Ты, Тамара, соображаешь. Кури, – и толкает ко мне пачку сигарет с фильтром. Такие курят у нас одни блатники. Я курю только «Приму».
– Я две возьму, – одну за лифчик, другую в рот.
– Не торопись, если разговор склеится, пачку отдам.
Задымили. У меня в голове карусель – не жравши со вчерашнего дня. Этот хмырь в штатском заметил.
– Попей чайку, – наливает в кружку, а рядом кладет кусок белого хлеба. Припас, сука.
Чай крепкий и сладкий. Батон мягкий. В животе потеплело. Сигарета уже не так крепка.
– Зовут меня Петром, а фамилия моя Панферов. Я майор, следователь из отдела по борьбе с распространением наркотиков. Ты понимаешь, из районного УВД я. Я за тобой давно наблюдаю. Ты же, Тамара, росла в приличной семье, – тут меня достало. Кто ни попади, тычут меня мордой в мою семью.
Ну и что, что мой папаша доктор наук, профессор, заведует кафедрой. А мать моя кандидат наук. Они меня воспитывали, как кролика подопытного. Принесу пятерку из школы, получи доченька трояк. Если трояк, но не в рублях, то отец по морде. Так, он говорит, и его на родине в Донбассе воспитывал его отец. Кузнец на шахте. По здоровью деда в забой не пустили. Но руки его были на редкость сильны. Мой папаша такой силой не обладал, но зато был доктором медицины и знал анатомию человека очень даже хорошо. Долго после его ручек я писала больно.
– Вот и ладненько, товарищ Инина, – я ему уже товарищ, – прочти эту бумагу и подпиши. Потом иди себе на все четыре стороны.
Я, Инина Тамара Вениаминовна, год рождения, паспорт, серия, номер согласна сотрудничать добросовестно и честно с товарищем таким-то и подпись.
Вот такую бумажку надо мне подписать. Делаю вид, что читаю по буквам. А на самом деле соображаю. Включила все мои шарики-винтики. Не подпишу, впаяет мне статью и лети, голубушка, в края дальние. Кто такое захочет?
– Подпиши, милая, – ласковый черт. Подписала и гора с плеч. Что я ворам должна что? Тем более этим отморозкам.
Что вам и то, что было потом, рассказать? А отсосать не хочешь?
Ночь была коротка, потому что, как в анекдоте: время летит быстрее в объятиях мужчины, нежели сидя голой жопой на сковороде.
* * *
– Я уже не спрашиваю, где ты пропадала два дня, – мама красива в свои сорок восемь лет, – я хочу спросить, у тебя не осталось и капли хотя бы сострадания к отцу? Его сердце изношено и он в одном шаге от инфаркта. Позвонить могла?
– Меня лишили конституционного права на один звонок, мамуля.
– Все шутишь.
Я давно усвоила одну простую истину: скажешь правду – не поверят. Соврешь – поверят. Если же лгать, то надо так соврать, чтобы было что-то невероятное.
– Отнюдь, мама. Я ночь провела в «обезьяннике».
– Что ты делала в зоопарке ночью?
– «Обезьянник», мама, это такая комната, где содержат преступников.
– Отец, – не выдерживает мама, – хватит свою рожу холить и лелеять. Дочь твоя уже в тюрьме сидела.
– Тамара такая же моя дочь, как и твоя. – Папа чисто выбрит, надушен, с повязанным одинарным узлом галстуком выходит из ванной. – Или ты хочешь сказать, что я ее родил без твоего участия.
Вот за что я люблю своего папашу, так это за его юмор. Мама бросает полную овсянки кастрюльку об пол:
– Сумасшедший дом! Я этого не вынесу.
Она уходит на родительскую половину и нам с папой слышно, как она, кандидат искусствоведения, превосходным, почти классическим матом определяет нашу роль в современном мире, сам этот мир. Не имею права цитировать ее. И не только потому, что она все-таки мать моя, но и по этическим соображениям. Мы же дома.
