В понедельник Илларион Платонович, сделав свой доклад на совещании и получив пакет документов, поспешил на вокзал. Успел на семнадцатичасовой поезд.
Дома был около полуночи и по привычке включил телеприемник. Передавали ночной выпуск новостей. Убит Председатель КУГИ. В городе объявлен план «Перехват».
«Хрена вы что-нибудь перехватите!» – зло выругался человек, который в прошлом был хорошо известен и в кругах близких к правоохранительной системе, и в преступном сообществе.
Контрастный душ привел мужчину в рабочее состояние. А сто граммов виски усугубили его.
«Завтра же подам заявление об увольнении. Теперь начнут искать виноватых. А на тебя ткнут в первую очередь. Мотать надо из этой страны! Полный беспредел!»
Три дня ушло на сворачивание дел в комитете и почти две недели на улаживание своих дел. Проданы загородный дом и машина. Квартиры переданы под ответственное наблюдение старой знакомой.
Отвальной в маленьком ресторанчике в поселке Репино. Все были довольны. Особо довольна была Елизавета, актриса Театра на Литейном.
Илларион взялся отвезти ее домой.
– Да не тряси ты меня так! Я не груша. Сама дойду.
– Веселая у вас жена, – смеется шофер такси.
Так заканчивалась жизнь Иллариона на родине. С ощущением стыда, сухости во рту и ломоты в теле.
Ту-ту-у-у. Поехали! Впереди Брест, Менджыцец-Подляски. Конечная цель – Варшава. Даешь Варшаву! За нею Берлин, Стокгольм…
Попадет ли Илларион в Финляндию? Мы не знаем.
Вот уже пять лет я не имею никаких сведений об Илларионе. Жив ли он вообще? Помогли ли ему настойки?
Иван учится в университете в Стокгольме. Девочка-шведка живет с ним. Моего Ваню приняли в семье девочки.
Я живу… Урхо не избрали на очередной срок старостой. Теперь он обыкновенный житель поселка.
Время летит. Вот и новый век. Когда он начинается? Первого января 2000 года или все-таки первого января 2001-го? А пока что осень года девяносто девятого.
– Фру Инина, вам телеграмма, – наш почтальон неизменно вежлив и даже галантен.
Над гладью озера кружатся чайки. Как тревожен их крик! Как ярко светит утреннее солнце и как четки силуэты елей вековых на том берегу!
Кто бы это мог тревожить меня телеграфным посланием? Я живу уединенно, общаюсь только по необходимости с ближайшими соседями. Это не оттого, что я поленилась выучить их язык. Просто я ежеминутно жду. Жду, так сказать, с большой буквы.
Я жду с того момента, когда Илларион сказал мне: «Жди! Я обязательно найду вас».
Текст телеграммы: «Буду третьего зпт встречайте тчк илларион тчк».
Кажется, мой квартирный вопрос на этот раз решен окончательно.
Поживем – увидим, как сложится жизнь Тамары Ининой в XXI веке…
Заметки в тетради в клеточку
Трусцой, чтобы не замерзнуть, бежим мы по насту лесной дороги. Мне двадцать семь, но легкие мои прокурены и не могут справиться с такой нагрузкой. В голове, что сверчок, одно слово – сдохну, сдохну. Впереди тысяча сто три дня. Не выдержать мне. Да и к чему? Чтобы выйти отсюда старухой? Без зубов. С воспаленной маткой и язвой в желудке. Может быть, и с чахоткой…
…Как участковый, Ваня был хил и слаб в тот момент. Тело его обмякло, ноги дернулись и все. Не надо было ему говорить такое: «Тебе вышка светит – скажи я одно лишь слово».
Что произошло в моем организме? Химия какая-то…
…Бежим трусцой… Пока бежим. Вот одна страдалица отвалила в сугроб. Вот другая. Скоро и я не вынесу и рухну. Все же мне уже двадцать восемь.
Сегодня меня поместили в лазарет. Сжалился кум. Тут, в лазарете, хотя бы тепло. Чистые простыни и наволочка. Жрачка тоже получше. У меня воспаление легких. Обошлось без туберкулеза. Лежи себе в койке и думай.
Семь лет мне впаяли за убийство мужа. Как же так случилось, спросите. Что же, у меня теперь времени хоть жопой ешь. Расс ка жу.
Санитар, милый старик, тянущий срок за кражу из своей же кассы чуть ли не ста тысяч рубликов, принес мне школьную тетрадочку: «Вы, милейшая, ведите дневник! Выйдете отсюда, книгу напишете». Определенно умом тронулся. Тем не менее через месяц я стала писать. Что тут еще делать?..
Лежу и смотрю в окно. Оно покрыто изморозью. Чего в него смотреть? Но в рисунке инея мне видятся разные фигуры. Вот там, в углу, птица. А там – точно крокодил.
У нас тут тепло, а за окном мороз. Мне хорошо. Бумага в тетрадке серая, страницы в клеточку.
…Мама родная! Как давно это было. Вот так же морозно и на окне узор. Я сижу у окна и пью толокно. Отец еще спит, а мама провожает меня в школу. Ей тоже на работу к десяти. Она продавец в промтоварном магазине.
А было ли это? Я вот уже во второй раз «хожу к хозяину», и тут, считай, моя настоящая жизнь. Меня здесь уважают. Я в фаворе у граждан начальников. А что там, за колючкой?
– Заключенная Инина, хватит бока пролеживать, – санитар из «опущенных» тих и вежлив, – пора на завтрак.
Вот так, господа присяжные! Меня на завтрак приглашают. Этого убогого спрятали сюда от греха подальше. Пожалели.
Каша на воде и чай, наверное, уже раз пять заварен, но главное – все горячее. А чего надо тебе, заключенная Инина? Живи и радуйся. Товарищи твои сейчас на морозе вкалывают. Обжигает их бронхи и легкие мороз. Коченеют руки и ноги. Цирик топчется у костра и покрикивает от нечего делать: «Живее, живее, а то околеете!»
Помнишь, заключенная Инина, статья сто пятая, как тебя и еще трех мужиков из цеха послали на Ржевку? Там наше изделие проходило испытания и что-то незаладилось. Тоже мороз был шипучий. Там нам говорил «живее, живее» не цирик, а сам главный конструктор. Его из Москвы достают. Вот он нас и подгоняет. Надо разобраться, отчего это наше изделие «закапризничало». Пуляло, пуляло, а тут на десятой серии заклинило. Ни тыр ни пыр.
Чудна голова человеческая. Вспомнила ту зиму, и тут же встало передо мной лицо Ивана. Того самого милиционера. Мы с ним жили, не расписываясь, почти два года. После того как я упокоила Петю, мужа своего, он, Иван Михайлович, переехал ко мне. Свою комнату сдавал каким-то южанам. То ли грузинам, то ли армянам.
– Хватит чавкать, – это уже наша врачиха, – мигом по палатам! Сейчас приду, всем клизму ставить буду.
Это она так шутит.
И опять я смотрю на заиндевевшее стекло.
Тогда было лето. У меня на службе половина сотрудников разъехалась в отпуска. Мой Ваня тоже навострил лыжи на море. Ему, видишь ли, путевку дали. В Хосту.
– Месяц пролетит, не заметишь, – говорил он мне, отвернувшись к окну, чтобы не дымить мне в лицо, – я тебе чего-нибудь привезу южное, редкое.
Очень мне нужны эти южные редкости!
Я как-то привязалась к этому мужику. Пусть он не шибко грамотен, пусть порой груб. Может и по физиономии съездить. Но все же. Химия! Эндофрин какой-то.
Он уехал. Провожать на вокзал запретил: «Нечего там при людях сопли разводить! Тута попрощаемся – и будет». И уехал.
Только обратила я внимание на то, что в чемодан он запихал две кружки и две ложки.
Через пять дней, я это точно помню, женщины меня поймут, мне одна сорока-белобока из канцелярии пропела: «А наша Надька в Хосту уехала. С хахалем».
Я мозгами раскидываю. И так и сяк. И все больше внедряется в мое серое вещество убеждение, что это с моим Ванечкой уехала «шарики катать» эта кошка драная. Рожа у нее белая, словно мукой присыпанная. Глазищи навыкате и черные, словно уголья. Плечи острые и широкие. Правда, грудь у нее большая и не болтается у живота. Но все остальное-то. Все остальное… Ушибиться можно. Кости выпирают.
На седьмой день, это как раз пятница была, я купила билет на самолет и полетела в Адлер. Три часа я думала и пила коньяк. Думала, как я застану их с голыми попами и как я буду резать их ножичком до крови.
Когда приехала, жара ударила в лицо и воздух, полный непривычных запахов, совсем вскружил мне голову. В автобусе стало совсем плохо. Шофер высадил меня у какого-то моста. Бросила сумку у обочины и доплелась до воды. Хорошо. Холодные струи обожгли мне ноги. Я пришла в себя.
Стоп, девушка. Так нельзя. Спьяну такие дела не делают. Надо где-то пристроиться. Комната с видом на море стоила мне недорого. Хозяйка, молодая армянка, накормила меня каким-то их национальным блюдом. Тушеные овощи. Вкусно. Пили вино белое.
– Ты, милая, я вижу, совсем плохая. Чего к нам-то приехала?
Тут я ей все и выложила. Она, не говоря ни слова, вышла из-за стола. Через пять минут вернулась, неся с собою большущую бутыль вина.
– Меня тоже муж бросил. Снюхался с какой-то проституткой из Москвы и умотал с ней. Так я к гадалке сходила, – мы выпили по большому бокалу холодного и терпкого белого вина, – и он через месяц приполз, – она что-то сказала по-армянски и добавила по-русски: – Мерзавец. Я его прогнала. Зачем мне его хрен, в чужой, – тут она опять употребила непечатное слово, – стиранный.
Мы с Гаяне – так она назвалась – просидели до тех пор на веранде, пока солнце не зашло за горы.
