– Была чужой – стану своей. Так где?
Выбрала я самый большой кусман и пошла за дровами. Избу выстужу, а жить-то надо.
К пяти вечера, когда небо опустилось на поселок и мороз сковал лес, мы с Алевтиной сидели – да, да сидели – за столом и ждали хозяина.
– Ты, Тамара, волшебница. Я почти год с постели не вставала. Ты где так вкусно готовить научилась? – Я накормила больную женщину всего-то жареной картошкой с домашней тушенкой. А молоко, оно и есть молоко. Хлеб, он и есть хлеб.
Подполковник пришел часам к шести. До отбоя оставалось три часа. К девяти я должна быть на зоне. Начала собираться, а он говорит:
– Я дал команду тебя не ждать. Ночевать сегодня будешь тут.
– Как это ты верно решил, Степан Порфирьевич. Куда на мороз девочку выгонять!
– Эта девочка свой срок тянет по сто пятой, часть третья. Что б ты знала.
– Пусть так, но все равно девочка она.
Не стану же я переубеждать больную женщину. Пусть верит, что я девочка.
Скоро и угомонились мы. Алевтину я уложила на свежее белье. Напоила на ночь чаем с малиной. Начальник ушел на свою половину, и долго мы слышали его ворчание. О чем ворчал мужик, мы не расслышали. Но и он скоро угомонился.
Спать на новом месте непривычно. Это у меня с детства. Лежу на широкой лавке у окна. От него, хоть и закрыто оно плотно и законопачено мною, тянет холодом. Мороз на дворе нешуточный. Под сорок. Под лоскутным одеялом мне тепло.
Тихо посапывает Алевтина. Подействовал мой чай. За стеной тихо. Спит гражданин начальник. Это я так думала. До поры.
Наверное, и я заснула.
– Тихо. Подвинься. Согреешь меня, и я уйду.
«Грелся» он сильно, по-мужицки откровенно. Никогда и никто так не брал меня.
Через пять дней Алевтина запросилась в баню.
– Пропарюсь и совсем поправлюсь.
Я видела, что женщина тает, но возражать не могла. Дотащу до берега. Бани тут ставят по берегу реки с необычным для моего уха названием Северная Сосьва.
Гражданин начальник уехал на своем уазике в колонию, а я начала готовить баню. Спину натрудила, пока натаскала дров.
– Отдохни, – сжалилась надо мной Алевтина. – Пойди в сени. Там за перегородкой есть шкафчик. Налей себе настойки. Согреешься.
– Нет. Расслабон будет, а мне еще воды надо натаскать и саму баню натопить.
В парилке я, паря Алевтину, старалась не смотреть на ее тело. Кожа – пергамент желтый. Косточки выпирают отовсюду. Простите, между ног можно два кулака пропихнуть. На попе нет ни грамма жира.
Жуть!
Теперь представьте картинку. Мороз под тридцать. По тутошним меркам тепло. Снегу навалило по пояс. Тропку занесло, пока мы парились. И вот в таких условиях я тащу на спине Алевтину. И пускай весу в ней меньше, чем у барашка, но все же. Идти надо вверх. По снегу.
Дотащила. Хватило сил уложить женщину в постель. Самой раздеться сил уже не было. Так в дубленке и пила я ту самую настойку. Та еще настойка. Градусов под шестьдесят. Сладкая дрянь, а бьет по мозгам сильно.
Алевтина заснула, пушкой не разбудишь. Печь не остыла. В избе тепло. Меня медленно повело. На голодный желудок выпить почти пол-литра настойки, это я вам скажу.
Приободрилась и растопила-таки печь. Благо дров в избу натаскала утром в достатке. Намыла картошки и так, в мундирах, поставила чугунок с ней в жерло. Пусть себе варится. Вернется со службы гражданин начальник, будет, чем закусить.
Моя голова медленно склонилась на стол, и я сплю.
– Эй, люди! Померли, что ли? – хозяин пришел. Мать моя женщина! Печь потухла. Алевтина спит. И я сплю. Что за бабы? Ладно уж, жена. Она больная, а я-то.
– Сейчас свет зажгу.
– Жива? А то я уж подумал, обе отдали концы. Соседка сказала, ты баню топила. Алевтину парила. Ей, – он смеется, – это в самый раз, чтобы побыстрее концы отдать.
Свет резанул по глазам. Хорош подполковник! Шинель вся в снегу. У шапки-ушанки одно ухо спущено. Всюду налип снег. Ремень и портупея сбились. Кобура где-то на пузе. Он просто пьян в стельку.
– Мечи пирог на стол. Будем вечерять, заключенная Инина. Есть повод напиться, – шинель летит в красный угол, шапка за печку. Степан Порфирьевич стоя пытается стащить уже оттаявшие и намокшие оттого сапоги. И так и этак. И все никак они не даются.
Пришлось помочь. Один поддался сразу, а со вторым затык. Чувствую его руку на голове своей.
– Тебе УДО пришло. Как же, Тамарка, я без тебя теперь буду? – сел на пол и заплакал. Что тут со мной произошло! Я его и целовала, и ласкала. Легли прямо на пол, и случилось бы то самое, но проснулась Алевтина.
– Пить хочу, – это были ее последние слова.
Воду я вливала в ее почерневший рот, уже когда она начала дышать прерывисто. Вспомнила, как такое дыхание называла наша врачиха – дыхание Чейн-Стокса.
Рядом Степан в галифе и исподней рубашке.
– Ты ей дай самогонки.
– Отходит она. Я ничего не могу сделать. Навесишь мне и ее теперь.
– Дура ты, городская дура. Ты освобождена условно-досрочно. Оставь Алевтину. Пусть спокойно отойдет.
Алевтина перестала дышать ровно в десять вечера…
– Я обязательно вернусь, – я верила в то, что говорила Степану.
Почти год мы жили как муж и жена. Кто-то стукнул – и его уволили в запас. Подорвал авторитет.
Завели хозяйство. Корову, трех боровов, птицу и даже коня. Земли хватало. По весне Степан на рынке скота прикупил – трех барашков. Выпас есть.
А третьего июня мне пришло письмо из Ленинграда. Отдел учета и распределения жилой площади извещал меня, что такого-то числа состоится суд по иску правления ЖСК ко мне, задолжнику.
– Ехай! Квартира в городе – это не изба на Севере. Я управлюсь, – на меня не смотрит. Знаю, тяжело ему. Попривык ко мне.
Я тоже привыкла к этому мужику. Но дом истинный мой там. В панельном доме, на пятом этаже, в квартире из двух комнат и кухни в девять квадратных метров, с лоджией.
Степан основательно собрал меня в дорогу. Кроме чемодана с моими вещичками, плотно упаковал в большую корзину всяких продуктов собственного изготовления.
– Нечего по ресторанам шастать в поезде. Отраву жрать ихнюю, – и опять мне в лицо не смотрит.
Ночь перед отъездом я не спала. Но и ему спать не дала.
Рано утром десятого ноября 1982 года к нашим воротам подъехал уже изрядно потрепанный уазик из колонии.
– До Конды провожать не смогу, Тамара. Сама знаешь, хозяйство. А до заимки лесника, так и быть, – смотрит на этот раз прямо в глаза. Глаза серые и злые.
По перовому снегу ехать весело. Водитель из молодых, первогодок. Крутит баранку и напевает.
– Слушай, боец, заткнись, а? Лучше приемник включи. Не пропил еще?
– Никак нет, товарищ подполковник в запасе, – включил.
– …с прискорбием извещает, что скончался Генеральный секретарь ЦК КПСС, Председатель Верховного Совета СССР, товарищ Леонид Ильич Брежнев, – голос диктора суров. Аж мурашки по коже.
– Сподобился наш сиськи-масиськи, – бросил Степан.
– Житуха начнется, – тут же отреагировал боец.
– Мал еще размышлять на такие темы. Устав блюди и службу знай, – в Степане проснулся командир.
Километров пять ехали молча.
– Тормозни, подышу, – и мне: – Выйдем, Тамара. Пошли по колее впереди машины.
– Я помню смерть Сталина. Брежнев, конечно, в подметки ему не годится. Но все же сколько годков правил. Будет смута. Это я тебе говорю… Прикипел я к тебе, Тамара. Ты там в городе поосторожнее будь. Ничего просить не могу, но скажу так. В городе, конечно, жить комфортнее, – первый раз слышу от Степана такое слово, – но тута спокойнее. Обустроить жизнь по-городскому можно и здесь. Было бы желание. Так что подумай, женщина.
До Конды доехали без радио и разговоров.
Они сразу уехали. Я понимала. У Степана – хозяйство, у бойца – начальство.
Небо опять затянуло. Пошел мокрый снег. А у меня внизу живота защемило. Химия…
На третьи сутки я с пустой корзиной, тяжелым чемоданом и больной головой (хорош наборчик) вышла из вагона поезда. До Вологды я ехала в плацкартном вагоне. Провоняла так, что от меня люди стали шарахаться. Сдала багаж в камеру хранения и пошла искать баню. Отмывалась часа два. Степан меня хорошо снабдил деньгами, – «мне они тута и на фиг не нужны», – так что дальше я ехала в купейном вагоне.
Ленинград. Шумно, толкотно. Почти час стояла в очереди за такси.
К двум часам дня добралась до дома. Замки я открывала с трудом.
– Вернулись, – соседка услышала, как я вожусь у дверей. – А мы уже думали, умерли вы.
– Как видишь, сучка, не сдохла я, – дверью хлопнула так, что штукатурка посыпалась. Стерва первостотейная. Она одна из соседей вызвалась понятой быть, когда ко мне явились из милиции.
В квартире все так, как было в день моего ареста. Я тогда попросила мало-мальски прибрать и отключить ток.
Устала после дороги так, что тут же рухнула на диван…
– Не дам, – говорит отец, но мама настаивает.
– Одну коробочку дай!
– А где я орден хранить буду? – мама выпрашивает у отца орденскую коробочку.
