Ну, не тут же, у квасной бочки, я найду объект самореализации. На том берегу цирк. Жизнь, это и есть самый настоящий цирк. От него ходу до общежития «Мухи» – три минуты. Рвану. Чем черт не шутит. Может быть, кто-нибудь из моих товарищей там окажется.
Это верняк. Будет и закусон, будет и выпивон.
Валера и Миша сидели в душной комнате, курили одну папиросу на двоих и рассматривали американский Play boy. Замусоленный до дыр. Казалось, от него исходит запах спермы всех, онанировавших при просмотре женских гениталий, мужиков.
– Тамара, – хрипит Валера, пересушив голосовые связки турецким табаком, – плата за вход один «Агдам», для дам, а для мужиков – литр с хвостиком.
– Подождешь и сам мне нальешь. Я актриса. И буду впитывать мастерство лицедейства не у кого-нибудь, а у самого, – я назвала фамилию моего будущего педагога и получила взрыв эмоций.
– Миша, встань на колени перед будущей Ермоловой. Замри и внемли речам ее.
– Вы бездельники, лоботрясы. К вам девушка пришла. И нет, чтобы усадить ее, накормить и напоить. Вы языком треплете.
Через полчаса мальчики уже разливали в граненые стаканы вино «Алабашлы». Сыр Сулугуни и белый подовый хлеб живописно лежали на листе газеты «Труд». Пили мы и чай. Такой крепости, что у меня сердце забилось в лихорадке.
Но, Тамара! Где же самореализация?! Миша и Валера после литра, на каждого, вина крепленого были способны лишь на диспут на тему «Особенности живописи по сырой штукатурке».
Они спорят. Я рассматриваю отлично изданный альбом «Женщины в живописи».
Так прошло почти два часа. Нет. Ничего тут, у этих художников я не высижу. Пошла я отсюда.
Давно я дома не была. Трясусь в старом трамвае. Дождь пошел. Смешные люди бегут по мостовым. Какие-то облезлые, мокрые. Вот одна дамочка споткнулась – и хлоп в лужу. Прохожие даже остановили свой бег. Им смешно. Это город.
Трамвай дребезжит и громыхает. На нем, наверное, в блокаду покойников возили. Переехали мост. Начал трамвай поворачивать направо, налево рельсов ведь нет, и тут как ударит. Моя голова чуть ли с шеи не сорвалась. Бабы заверещали, мужики заматерились. Мне весело. Голову я «поставила» на место. Могу оглядеться. Нам в зад врезался автобус номер двадцать пять. Этак, наискосок. Снес задние стекла и так застрял.
– Уснула, что ли! – кричит наш вагоновожатый, а у самого рожа в крови. Открыл двери, и мы смогли покинуть потерпевший крушение наш «лайнер».
А там дождь. Кому хочется мокнуть. Так что все пассажиры остались в вагоне.
Вот вы думаете, мелит всякую чепуху. А из такой чепухи и рождаются события. Вы перечитайте того же Федора Достоевского. Чепуховина. Старуха процентщица и бедный студент. Обывательщина. А каково? Или те же братья Карамазовы. Ну, втюрились в одну бабу. А сколько энергии.
Я-то не позабыла и то, что дала подписку о сотрудничестве с милицией, и то, что папаша мой – доктор, человек самой гуманной профессии, порезал жену кухонным ножом.
Дождь ушел в сторону Урала. Думаете, чего несет девица. Где Ленинград и где Урал. Но я говорю точно. Не на Варшаву или Берлин пошли дождевые облака. А именно в сторону Уральских гор. Так что и тут права.
Иду по правой стороне проспекта Красных Зорь. Опять мне упрек? Кировский, Каменноостровский. Это вам ближе, знакомо? Ну и пускай. Мне нравится это название. Революционные матросы или рабочие Путиловского завода были немного поэтами. Проспект протянулся с востока на запад. Вот вам и Красные Зори.
Вот и иду. Вино из знойного Узбекистана выветрилось. Соленый сыр перебурчал в животе и замолк. Вот так вечно со мной. Так кушать захочется, что голова начинает болеть. Папа говорит, что у меня анемия. Ты на себя посмотри. Кожа да кости. В твоей крови не осталось ни одного эритроцита, и гемоглобин просто исчез из нее.
Ноги мои сами собой начинают почти бежать. Там за углом – пышечная. Там чудище автомат выпекает эти масленные булочки в виде тора. Там пахнет перегоревшим маслом и чем-то сладким. Там я набью свой желудок, и мне станет хорошо. А станет хорошо, вспомню, что я студентка театрального института.
Пять горячих, обсыпанных сахарной пудрой пышек, стакан кофе с молоком. В пышечной, как в парилке. Народу набилось. Все промокшие от дождя. Испаряют. Дышат. У кого-то работает портативный радиоприемник. У меня чуть кусок пышки не застрял в горле. Какая радость на весь мир. В Греции каких-то полковников приговорили к смерти.
Прочь из этой парилки. На сытый желудок и идти легче. Не буду я ждать ни автобуса, ни трамвая. Дойду пешком.
Я вхожу во двор нашего дома, а папу выводят, именно так, выводят двое милиционеров, из нашего парадного.
«Папа!» – хочу крикнуть я, но комок застревает в глотке, и я молчу. Так, молча, я наблюдаю эту сцену.
Вот закрывается дверь и за ней скрывается непокрытая голова моего папы. Долго я стою у входной двери. Уехал папа и у меня как будто что-то оборвалось внутри. Защемило, замерло.
– Доигрался, интеллигент, – это соседка.
– Я тебе сейчас глаз выдавлю, сука, – как ошпаренная, отскочила от меня, вереща: – Сама сучка, отцовская дочка. Убивца.
Вот вы скажите мне, есть такое понятие, как предопределенная жертва? Или спровоцированное преступление. Ну как мне было не ответить этой хамке! Другой разговор, каким таким образом ответить.
Знаете ли, я Смольный институт благородных девиц не заканчивала. Я дочка всего-то доктора. Так что не обессудьте. Отлетела милая соседушка от меня шага на три. Зря, что ли, я зимой ходила на курсы самообороны.
Душ принять я успела. Через закрытую дверь при шуме льющейся воды я расслышала звонок в дверь. С мокрыми волосами, с каплями воды, стекающими с моего молодого и до чертиков красивого тела каплями воды, босая, слегка прикрыв грудь и бедра махровой банной простыней, я вышла в прихожую.
– Кто там? – что было мочи, крикнула я.
– Ваш участковый, – отвечали мне из-за двери, снаружи обитой клеенкой.
Не стала говорить привычное: подождите, мол, я только оденусь. Еще чего подумает нехорошее. Чего скрывать?
– Ой, простите, – а глаза так лупит на меня. В его глазах я так совсем голенькая. Мне потешно.
– Вы на кухню проходите. Я мигом, – и швырк в комнату к себе.
Накинула на голое тело халатик, растрепала волосы и пошла на кухню.
– Чаю хотите? – так полагается. Самой-то мне пить чаю не хочется. Я бы с удовольствием пивка выпила.
– Можно и чаю. Я к вам по делу. Вы, извиняюсь, где были, когда ваш папаша вашу мамашу резал?
– А когда он резал мою мамашу?
– Так-то вы не знаете?
– Не знаю.
И хватит тут ваши штучки ко мне примерять. Знаю я ваши прихваточки. Скажу то-то и то-то делала, так вы тут же: «А откуда вы знаете, когда преступление совершилось: мол, не вы ли папаше и помогали резать мамашу?»
Не будет вам чаю.
– Говорите, чего от меня хотите, и проваливайте. Мне заниматься надо, – вру, конечно. Я пива хочу. Надо успеть, пока ларек не закрыли.
– Отец ваш с матерью часто ругались?
– Никогда. Так, папаша иногда ремнем по попе отходит маму, но чтобы ругаться, так ни-ни. Она даже попросит: «Отстегай меня, любимый муженек, а то застоялась я», – я стебаюсь, а участковый серьезен.
– Что же, это бывает. У нас в деревне мужики тоже частенько своих баб вожжами обхаживали. Я о другом. Не было у них антиго… – тут он запнулся. Я помогла: – Антагонистических противоречий.
– Вот-вот. Именно так.
– В наших советских семьях антагонистических противоречий быть не может. Мы же руководствуемся Кодексом строителя коммунизма.
Как изменился в лице лейтенант. Слова кодекс и коммунизм подействовали на него подобно нашатырю, сунутому под нос.
– Мы понимаем. Люди культурные, – и молчит. Ему поручили допросить меня, а тут такая вот ерунда получается.
– Это хорошо, когда люди друг друга понимают. Чай-то пить будете?
– Пожалуй, пойду я, – сказал, но не уходит.
– Еще чего-нибудь?
– Я спросить просто так хочу. Что вы вечером делаете?
– Когда как. Иногда телевизор смотрю. Иногда читаю. Бывает, и с друзьями встречаюсь.
– Так я пойду, – мнется на пороге. Мне даже жалко его стало. Как-то сами пришли на ум слова – you is the grain, этакий сельский дамский угодник. Не хватает еще ромашки в петличке.
– Да уж не уходи, посидим, поокаем. Чаю не хочешь, так водочки выпьем.
– Так я тогда мигом, – выпалил и выскочил на лестничную площадку. А я, как дура, осталась стоять в прихожей с мокрой головой и высыхающими каплями на попе.
Этот милиционер какой-то чудной. Ему бы не в милиции служить, а клоуном на арене. И не белым, а рыжим.
До нашего «сельмага» ходу три минуты, а этот милиционер тире клоун ходил все полчаса. Но зато притаранил две сумки жрачки и выпивона.
Батон колбасы, ломоть со слоновью ногу сыра, две банки с маринадами. И тут же пакет с зефиром в шоколаде. Умудрился даже картошки прихватить. Чего там еще было, не перечесть. Две бутылки водки и 0,75 портвейна в отдельном пакете.
