Так что спасибо тебе, Глебушка. Как упоительна была эта ночь…
Через день я уже ехала на юг, а точнее, в город Сочи.
* * *
Лежу на верхней полке и смотрю в окно. Вот так элементарно. И ничего меня не волнует. Впереди шестьдесят два часа в пути. Конечно, можно выпрыгнуть на ходу. Ноги, а то и голову сломаешь. Можно просто отстать от поезда на какой-нибудь вовсе незнакомой станции. И что? В чем радость?
А можно вот так просто лежать на верхней полке и смотреть в окно. Интересно же. Как поется в детской песенке: это родина моя.
– Девушка, вы спускаться не собираетесь? – положил свою бороду мне на полку и уперся своими рыжими глазищами.
– Надо?
– Конечно. Мы ждем вас.
– Кто это «мы»? Ты и твой селитерчик?
– Шутница. Слезай, пошли чай пить.
– Чай – не водка, много не выпьешь.
– Пацаны, тут наш человек, – бороду убрал, а руку протянул. За эту руку я буду держаться почти весь свой отпуск. Отпуск от дел и забот. Отпустило меня круто.
Этот с рыжими глазами оказался выпускником Академии художеств, или по-простому – института живописи, рисунка и архитектуры. На факультете станковой живописи. Ехал, это его слова, на марину.
Пили эти художники много. Ели все, что продавалось на станциях. Свежепросольные огурцы, молодую отварную картошку. Белые яблочки, как их они называли, паданки. Все ягоды, которыми торговали бабы в кульках. Завершали они трапезу, как правило, котлетами-полуфабрикатами.
Что называется, мели все подчистую. И вот что поразительно: ни у кого не случилось диареи.
Меня «переместили» в свое купе. Тоже на верхнюю полку: тут ты будешь под нашим контролем, девочка.
Что же под контролем таких молодых людей я быть согласна. Что ни попрошу, сделают. Захотела пива, бегут в вагон-ресторан. Хочу чаю – тащат целый поднос.
Проехали город Харьков. Отчего-то на фронтоне вокзала написано – Харькiв. Дура я дура. Думала, что Харьков в России. Это надо же! А ведь по географии у меня в школе была пятерка.
Поезд поехал вспять. Вот тут-то мне и досталось. Полка наверху и по ходу движения. Гарь от паровоза моментально забила волосы, налипала на лицо. Подушка стала черной.
Нет, все-таки боковая полка лучше. Можно лечь хоть так, хоть этак. Тут же лежать головой к двери, так ничего не увидишь.
Забыла сказать, как зовут этого, с рыжими глазами. Федор он. К городу со странным названием Туапсе мы с ним уже почти породнились. Он мне рассказал всю свою жизнь. Я – по мере возможности. Не стану же я говорить ему, что я почти сутки отсидела в КПЗ.
– Мой папа – заслуженный художник РСФСР. От него у меня все неприятности. Я пишу не хуже прочих, но на выставку студенческих работ мои работы не берут. Так и говорят: возьмем, будут судачить, что взяли по блату. Я уеду куда подальше. В Сибирь, на Дальний Восток. Лишь бы подальше от родителя, – я уши развесила и тут он без всяких предисловий: – Поедешь со мной?
– Слушай, Федя, ты меня знаешь двенадцать часов и вот так с бухты-барахты: поедешь со мной? В качестве кого, спрашивается.
– Хочешь, в качестве жены.
– Я так не могу. Давай отдохнем, а там решим.
Поезд втянулся в тоннель и при свете одной слабенькой лампы мы поцеловались. Отдых продолжался.
Вы думаете, что я после поцелуя сразу так и раскисаю. Фигушки. Я калач тертый. Меня одним поцелуем не возьмешь.
Мне не пришлось в Гаграх снимать койку. У ребят палатки. Один день мы на одном месте, через день на другом. Федор оказался фанатиком моря. Солнце еще не вышло из-за гор, а он уже плывет к горизонту. Мы завтракаем, а он уже залез на какой-нибудь камень, расставил этюдник и пишет все то же море. И хорошо получается.
– Скоро у тебя краски кончатся. Что потом делать будешь?
– Буду рисовать пастелью, а она кончится – углем или карандашом. Так и отпуск пройдет. Я своего добьюсь. Мои марины пойдут на осенний вернисаж.
– А как Сибирь?
– Ехидна. Потом в Сибирь подамся.
Я этого Федора уже раскусила. Импульсивный молодой человек. Раз чуть ли не до смертоубийства нас подвел. Ребята и тут умудрились – подхалтурили и заработали денег, которых хватило на поход в знаменитый на побережье ресторан в горах. Гагрипш.
Там и устроил настоящий дебош наш маринист. Армяне оказались людьми горячими. Схватились за ножи. Обошлось.
После этого случая я за ручку с Федором ходить перестала. От греха подальше. Мне домой вернуться хочется и желательно не калекой.
После этого наши с Федором отношения переросли в военный нейтралитет. Не напьется до поросячьего визга, буду нежна и ласкова в меру. Нет, так не жди пощады. Все равно наутро ничего не вспомнит. Откуда синяки? Ударился, и весь разговор. Хорошо тогда я «набила» руку.
Мой отпуск подходит к концу. Не забыли, мне надо на просмотр в театральный.
Погода испортилась. Шторм да шторм. Рыбаки выбросили в море кучу ставриды, и теперь она тухлая плещется в прибое. Мерзость-то какая.
Даже загорать тошно. Пошла к эвакуатору в санаторий профсоюза работников пищевой и перерабатывающей промышленности. Он мне говорит: – У меня лимит, а вас я в нашем профсоюзе не видал.
Чудак. Всучила пять рублей, и билет в плацкартном вагоне мне обеспечен. Скорее, скорее отсюда. Надоел мне этот юг. С его пляжами, забитыми толстыми тетками и их визгливыми детьми. С пьяными рожами передовиков производства. С проголкими чебуреками и кислым сильно разбавленным вином.
Домой, домой. К черту Федора и его «передвижников». К черту все.
Отдохнуть бы от этого «отдыха».
Перестук колес и гомон пассажиров сморили меня уже на подъезде к Лоо. И проспала я почти сутки.
Отдохнула…
Но как упоительны были те южные ночи.
* * *
– Прочтите нам, милочка, что-нибудь из Чехова, – волосы его седы и длинны, на кончиках они желтые, сквозь них мне хорошо видна кожа на черепе. С родинками.
– Я для показа Антона Павловича не учила, – у меня настроение такое. Гори все огнем. Дома у меня полный раздрай.
Пока я купалась в водах Черного моря, поедала шашлыки, мидии, не меряно овощей и фруктов, а в промежутках занималась любовью с Федором, мои родители разругались в пух и прах.
Надо помнить, что мама старше папы. Наверное, потому она считает, что может постоянно поучать мужа. Папа так не считает. Вот и ссоры.
Лаялись они и раньше. Но тут…
Это мне соседка рассказала. Папа «завел» себе у себя же в клинике любовницу. На десять лет моложе. Что же. Это вполне естественно. Ему под пятьдесят, ей не хватает двадцати четырех месяцев до тридцати. Она не только молода. Она и красива. Мама у нас не уродина. Но та, звать ее Александрой, прямо-таки с обложки журнала «Советское кино». Или даже с польского Film.
И все бы хорошо, но папа наш человек импульсивный. Зря, что ли, его прадед пошел этапом в Сибирь за убийство своей жены. Так вот, папа не смог жить двойной жизнью и открылся маме: – Я, говорит он тоном Гамлета в пятом акте, – полюбил.
Мама ему в ответ: – Люби себе на здоровье. Не смылится, небось. Одно прошу, заразы в дом не принеси. У нас все же дочь.
Папу такой ответ не устроил. Как так. Вспыхнул он: – Я же другую полюбил, а ты…
Тут он зашелся.
Это мужская особенность. Ему дают зеленый свет, так он не доволен.
Не знаем, что там у них дальше произошло, но маму отвезли на «скорой» в больницу. Зашивать рану на груди. Соседка подоспела вовремя. Услышала крики и прибежала. Мама успела сама открыть ей дверь.
А этот заслуженный артист РСФСР просит прочесть что-нибудь из Чехова.
Пахнет гарью. Четыре неделиТорф сухой по болотам горит.Даже птицы сегодня не пели,И осина уже не дрожит…
Прочла на одном дыхании это стихотворение Ахматовой и закрыла глаза. Будь что будет.
– К Всеволоду Евгеньевичу ее надо определять, – говорит этот седой и все как-то радостно ему вторят: «К нему, к нем у».
Так я стала студенткой театрального института в группе известного и именитого актера театра и кино.
Вышла на Моховую. Жара. Духота. В горле першит. Пить хочется до смерти. Иду и ничего не вижу.
– Глаза открой, так и под машину не долго попасть, – стоит, преграждая путь, женщина.
Я ей:
– Пить очень хочу.
– Открой глаза.
Стою я у бочки с квасом, а женщина эта им торгует. На другом берегу Фонтанки – здание цирка. По набережной едут машины, а народу – никого. Сюрреализм какой-то. Я слышу один голос женщины.
– Пей. Чего ждешь? Квас холодный. Только привезли.
– А я на артистку буду учиться, – нелепица.
– Вижу я, какая ты артистка. Наркоманка, небось. Ишь как тебя завернуло.
– Убийца я.
– С вас станется. Вы за свою наркоту кого хочешь, прибьете.
– Вот и тебя сейчас задушу.
– Шутница ты, девка. Налить еще?
После второй пол-литровой кружки обжигающего своей холодностью и остротой квасу мои очи открылись окончательно. Звуки города вторглись в мой мозг, и в этот же миг меня посетило чувство. Мне нужно самореализоваться. Как может будущая прима театра драмы реализоваться? Исключительно на ниве секса. Это вбито в меня всем предшествующим.
