– Мы, здешние, в море ходим редко. Соленая вода кожу портит. Но с тобой пойду.
Мы вышли из ее дома и пошли, как ни странно, не в сторону моря, а, наоборот, – к шоссе.
– Там моря нет, – попыталась я вставить слово.
– Ничего ты не знаешь, и молчи. Мы не на пляж засранный идем. Мы на белые камни с тобой идем. Там теперь никого. Если только пограничники нас с тобой за голые попы не прихватят, – смех ее заливист и заразителен.
В свете уже вставшей над горизонтом Луны мы пришли на «белые камни». Красота! Какая вода! Она шелестит у берега, перебирая гальку. Вдали на горизонте светятся огни какого-то парохода. Никого.
– Раздевайся, чего стоишь, – вывела меня из ступора Гаяне.
Голыми мы вошли в воду. Было необычно и хорошо.
– Глотни, – Гаяне припаслива. Взяла с собою на море бутылку вина.
Долго мы лежали на колючей гальке и пили вино и…
Все было необычно и ужас как приятно.
Наше блаженство прервали пограничники. Откуда-то сверху они буквально свалились на нас.
Я бросилась натягивать на себя хотя бы что-то. Гаяне же, как была голая, встала во весь рост.
– Что мальчики, развлечемся?
– Мотай отсюда, Гаяне, и подругу прихвати. Или мы ее к себе на заставу на недельку определим. Будет картошку чистить.
– На картошку мы не согласны.
Я дрожу. Никак не могу одеть сандалии.
– Так что, Витенька?
– Сказал, мотай! – он ушел, а за ним и его товарищи.
Наконец мне удалось одеться. Гаяне тоже накинула свой халатик.
– Ну как? Пошла бы к ним на денек другой? Они парни чистые. А удовольствия по горло.
И тут у меня вырвалось:
– Мне и с тобой было хорошо по горло.
– Остынь. Я девушка справная. Это так, развлекашки. Не все ж мужикам нас тискать.
Обратно мы шли молча. Спала я долго и без снов.
Через два дня Гаяне мне сказала:
– Судя по твоим рассказам, твой ублюдок живет со своей кралей на Привокзальной у Сукиаса.
За обедом мы, вернее, она одна, разработали план действий. Гаяне зайдет к этому Сукиасу как бы просто так, по-приятельски. И там попытается познакомиться с Иваном.
– Я один приемчик знаю. Не устоит. Мы с ним поедем на шашлыки в горы. Я потом тебе скажу, где. Ну а там все и сделаем. Чисто и культурно.
Я не понимала, о чем Гаяне говорит.
– Дура ты, Тамара. Отрежем ему все. И член, и яички. Ты тут ни при чем. А Сукиас мой человек. Меня не выдаст.
Какие тут ночи! Небо светится звездами. Воздух ароматен, и жары уже нет. Цикады стрекочут так, что уши закладывает. Вино холодно. Орехи мягки. Руки Гаяне горячи.
…Я долго не могла отбросить от себя эту картину. Иван с голым низом лежит на спине. Глаза его полуоткрыты, а рот раскрыт и язык торчит. Он тяжело прерывисто дышит и изредка подергивает руками. Хотя и влила в него Гаяне немало, но все же…
Крови почти не было. Недаром Гаяне когда-то работала санитаркой в госпитале.
– Ну вот, смотри, какой красавчик твой трахальщик, – и добавила, улыбаясь, – бывший.
Через день я улетела в Ленинград. Отставив в своей памяти ощущение солености морской воды, пряного аромата цветущих магнолий и мускусного тела молодой армянки. Об Иване я не думала. Отрезала, как гнойный нарыв. Химия какая-то.
На службе я появилась в пятницу.
– Товарищ Инина, – начал вычитывать мне мой начальник, но тут же осекся. – Ты не больна ли случаем?
– Немного.
– Так иди, долечивайся. Без тебя обойдемся, – хмыкнул. – На венок собирать не придется.
Это у моего начальника юмор такой.
Два дня не выходила из дома. Пила водку и курила. Спала и пила. В понедельник в пять утра я уже начала уборку в квартире. Это у меня заняло почти пять часов. Потом душ. Потом завтрак. Наварила картошки, открыла банку лосося.
Этот дальневосточный лосось чуть не застрял у меня в глотке.
– Тамарка, сука, водку жрешь и рыбу трескаешь.
Это Ваня приехал. Не помер, значит, там, в горах.
– Ты чего ко мне приперся, мерзавец?! Вали к себе! Отлуп я тебе дала. Вали к своей девке.
– Болею я, Тамара.
– Гонореей или сифилисом? Я-то знаю, какую ты болезнь подцепил на юге.
Иван заплакал. Мне его не жалко. Прогнала его.
А через месяц он опять заявился. Пьяный, грязный, весь мокрый – на дворе дождь проливной. На форменном кителе погон нет. Брюки расстегнуты. Срам!
– Это ты, сука, подстроила, это ты, – и ну на меня с ножом. Тем, которым мясо разделывают.
На него он и напоролся.
Ну что за напасть! Что ни мужик, то покойник. Что за химия такая? Я два дня не вылезала из дома. Пила напропалую. Все едино. Со службы попрут. За Ваню дадут не меньше десятки.
Где находится гипоталамус? Знать бы. Одно слово, химия…
– Заключенная Инина, бегом к начальнику!
Тут так. Все бегом. Согревает. Мороз щиплет щеки, и ноздрюшки слипаются.
– Ну что, Инина, – наш начальник – мужик что надо. Его уважают. – Оклемалась маленько?
– Что-то, гражданин начальник, в грудях давит.
Как ему смешно! Как смешно. Бабы говорят. Бабы – это вольнонаемные, мы не бабы, мы зэки. У него жена очень больна. Все лежит. Бабы шутят – лежит телка, а спать не моги.
– Твоей грудью кого хочешь задавить можно. Ты садись. Разговор есть.
Села. Жду. Подполковник молча встает, обходит стол с двумя тумбами, подходит к двери и запирает ее на щеколду. Все понятно. Что же, он чистый. Можно. Его и понять надо. Жена лежит, а толку мало.
– Ты по сто пятой чалишься?
– Вам ли не знать.
– Знаю, а отвечать должна по уставу.
– Так точно! Статья сто пятая, часть вторая. Заключенная Инина.
– То-то. Ты телогрейку скинь. У меня тепло. Разговор есть.
Сам ходит в носках и без кителя. Нарушение. Но он начальник. Ему можно.
– Пей! – сует мне граненый стакан, – спирт это.
Для меня это не внове. Выпьем. Он расстегнет галифе, молча, одними глазами покажет, куда встать, – и ну пошел дергаться. Кум, так тот все больше отправлял свои потребности на столе.
Начальничек ничего не говорит и не делает. Ударили его, что ли?
– Инина, ты баба справная, начетов не имеешь. Чалиться тебе осталось пять лет, – опять встал. Ногами шарк-шарк. Туда-сюда и сел. – У меня жена больна. За ней уход нужен. Тебя хочу к этому делу приспособить.
Налил, выпил.
– Чего молчишь?
– А у меня есть выбор?
– Соображаешь. С завтрева будешь ходить ко мне в хату. Приказ о твоем расконвоировании я уже подписал. Выпей и иди.
Мороза не чувствую. До санблока добежала за рекордное время.
– Ну ты, Инина, продвинутая! Завтра за колючку выходишь, – наша врачиха держит в руках листок с приказом.
– Гражданин начальник, позвольте пройти на свое место?
– Знаю я твое теперь место, – ну и пакостная же у нее улыбка.
Дом начальника нашей КОРы за колючкой в километре. Цирик довел меня до ворот.
– Теперь чеши сама. Шаг влево, шаг вправо считается побегом, стреляю без предупреждения, – скалится своим щербатым ртом.
Зубы ему повыбивали наши «девушки».
– Ружье свое отчисти от триппера, – и шагом, шагом по морозц у.
Дом, рубленный в ласточкино гнездо, пятистенок. Две трубы. Дров не жалеют. Начальники же. Окна все в морозных узорах, но, видать, красивые занавесочки.
Подошла к калитке, а за забором – пес ростом с теленка. Я таких псов раньше не видала. Ну и морда. Зубы, что ножи.
– Эй, кто-нибудь! Меня начальник прислал.
– Чего орешь? Не ответит тебе никто. Алевтина лежит в лежку, а сам на службе, – за низкой оградой соседнего дома женщина в овчинном тулупе, накинутом на голое тело. – Ты иди через мой палисад. Есаул там не достает. Степан Порфирьевич специально так сделал, чтобы я, кабы что, смогла к Алевтине заглянуть.
– Что за собака такая? – спрашиваю я, когда мы минули у грозу.
– Кавказская овчарка. Лютый пес. Ему уши откручивают в щенячьем возрасте. Специально приглашают пришлого кого. Это для того, чтобы он всех чужих ненавидел. Ты иди, не боись! Он меня знает.
От бабы пышет жаром. Мне бы ее здоровье.
– Заходи. У них никогда не запирают, – баба развернулась так резко, что полы дубленки распахнулись и обнажили ее розовые груди. Скрип-скрип – и она потопала к себе. Я вошла в дом. Уже в сенях я почувствовала нездоровый больничный запах. Сейчас же выветрю всю избу.
В зале рядом с русской печью на высокой кровати лежала, положив голову на несколько подушек, женщина. Даже в полумраке комнаты я разглядела мертвенно-серый цвет ее лица. Руки она держала поверх пухового одеяла. Что за руки это были! Прутики, а не руки.
– Ты меня не бойся, девочка. Это не заразно. Лейкемия у меня.
– Я свое отбоялась. Проветрить надо тут. Кемия не кемия, а дышать надо.
Сбросила ватник и пошла открывать окна. Морозный свежий воздух полился в избу.
– Где дрова у вас?
– Выйдешь – с крыльца направо. Есаула не бойся. Он до дровяника не достает.
– Всю дорогу от вашего Есаула не побегаешь. Где кусок хлеба взять можно?
– Не возьмет он у чужого.
– Была чужой – стану своей. Так где?
