во внештатники граждан с тремя судимостями? Или по случаю?..» Здесь и этот поплыл, когда понял, что сам подставился. Предложил нулевой вариант, мы согласились – до поры до времени. Генерал еще пригодится!
– А Чуковский?
– Бармалей? Вот у него черепушка крепкая. Били башкой о стену – даже сознания не потерял. Короче, он не безмозглый, как все остальные, сказал, что Бонивура строить из себя не будет, готов отъехать от предъяв на раз, но с условием, чтобы авторитет его перед пацанами мы не уронили… Мы пообещали и отпустили всех, кроме твоего Алика. Кстати, тебе повезло, что вся братва пожилая, а оттого сговорчивая. У всех семьи, все обустроились по жизни. Был бы молодняк – не знаю, как бы закончилось!
– Так на этом Бармалее крови больше, чем на бойне!
– А на тебе?
– На мне?!
– Из этих сегодняшних брателл литров двадцать выпустили – а остальные случаи, когда ты обращался?.. На всех кровь. Твой Алик до сих пор кровью харкает. Может, легкое выплюнет…
Альтман разлил по стаканам вискарь, и они, чокнувшись, молча и быстро выпили.
– Чего дальше? – поинтересовался бизнесмен.
– Ну, подержим этого любителя малолетних еще пару дней, почки ему подопустим, ручку сломаем правую, чтобы левой дрочил, и все. В пятницу нотариус – восемьдесят процентов твои, двадцать наши. И живи, дорогой, дальше!..
Следующие десять лет успокоили Россию, Альтман вырос в серьезного бизнесмена и попал в русский «Форбс». Геша Крамской и Змейкин ушли из ментов и жили на Кипре на те самые двадцать процентов.
Как-то ближе к Новому году Альтману позвонил доктор Глебов. Сам он это делал крайне редко.
– Иосиф Михайлович! – чувствовалось, что ему неловко. – Помните, вы мне рассказывали о Корнее Ивановиче?.. Бармалее?
– Помню! А что, какие-то проблемы?
– Нет-нет! – заверил Глебов. – Никаких. Сам Корней Иванович несколько лет назад умер скоропостижно… Сердце.
– Не знал, – ответил Альтман.
– Тут такое дело, – мялся Глебов. – В общем, семью его после смерти обобрали до нитки.
– И кто же?
– Сами знаете, как сейчас происходит. Поскольку выковыряли не только все в России, но и зарубежные активы высосали, то мне кажется, что это погоны – может, бывшие коллеги Корнея Ивановича…
– Ну и поделом ему!
– Конечно-конечно!.. Вы извините, что я вас беспокою… Как сказать-то… – мямлил доктор.
– Прямо.
– Прямо… Хорошо… Пусть будет прямо. Дело в том, что у Бармалея, то есть у Корнея Ивановича, незадолго до смерти сын родился…
– ?
– Мальчишечка сейчас у меня в отделении. Славный такой, с белыми ресничками. Семь лет… – Глебов тяжело вздохнул. – У него острый лейкоз и много чего попутного! Нам здесь его не спасти, через пару дней умрет – жалко. Но вот в Мюнхене есть клиника, которая дает девяносто процентов на успех. А как я сказал, финансы Корнея Ивановича… Мать жаль, с ума сходит, лет на тридцать постарела в одночасье… А у вас ведь фонд детский…
– Вот ведь, блядь, как бывает! – выругался от неожиданного поворота Альтман.
– Что вы говорите?
– Да ничего, решим вопрос! – И повесил трубку. Такого отборного мата, да еще в течение десяти минут, секретарши еще никогда не слышали от Иосифа Михайловича. – Ну это, бля, пиз…ц какой-то!.. Викторина …бнутых!!!
Еще через двадцать минут тишины Альтман позвонил помощнику и распорядился готовить наутро медицинский самолет в Мюнхен.
Однокурсница
Очнулся Евгений Евгенич – и не понял, когда и где проснулся. То ли ночь, то ли день, или он в могиле уже. Так ему было плохо, так нутро крутило, что подумал: смерть лютая подбирается. Либо с инсультом придет, либо сердце разорвется.
Так пили вчера, припомнилось, что в ресторане иностранцы аплодировали. Водка текла в утробы не стаканами – рекой Волгой, смешиваясь с пивом, с килограммами поглощенной еды.
Жрали и пили в русском ресторане, самом дорогом в столице: казалось, разнесут пятидесятилетние мужики кабак по бревнам, в данном случае по кирпичам. Задирали официантов, хостесу в нос залепили, зато пачку денег бросили на откуп, метрдотель остался доволен. Сначала пили за дружбу, как водится, затем – за любимых женщин и жен, за детей, потом по второму кругу понеслось, а на третьем бухали уже без тостов, только жрали без оглядки, ржали без остановки и хрюкали свинским образом. В ночи запели «Владимирский централ», полируя выпитое джином и коньяком, хотя сидельцем никто из компании не был, затем возжелали телок, а когда те приехали, юные и сладкие, сил оставалось только на обжимание при входе в ресторан… Но…
Он проснулся и вспомнил страшное: вчера он, кутила и бонвиван, бравый Евгенич, как друзья его называли, переспал с пятидесятитрехлетней женщиной. От осознания произошедшего ему захотелось немедленной смерти, он даже потянулся к прикроватной тумбочке, как будто в ней лежал пистолет, но нащупал лишь таблетки, понижающие давление.
– Ай! – в голос испугалась его душа. – Ой! – Она кричала, что если уж он дошел до ТАКОГО, до пожилых женщин, то следующим шагом, то следующим… Следующего шага Евгений Евгенич даже сфантазировать не мог, как ни напрягался, а потом счел произошедшее трамплином в старость и следом за ней – обрывом в смерть. Сочная слеза стекла по щеке. Не вставая с истерзанной постели, он позвонил домработнице и умирающим голосом попросил растворить алкозельцер в капустном рассоле.
Евгений Евгенич неизменно пил в пятницу, до обморока, до полного отключения мозга – впрочем, как и вся страна, – а после, в выходные, болел отчаянно, с посталкогольной депрессией такой силы, что почти до петли дело доходило.
Говоря объективно, Евгений Евгеньевич был вполне себе успешным существом – как он сам себя называл: мое существо – и занимался антикварной деятельностью, в основном картинами, коллекционируя их и перепродавая некоторые экземпляры втридорога нуждающимся в предметах культуры и искусства, коих имелось на Москве великое множество. К сорока годам искусствовед выстроил дом в элитном Подмосковье, посадил сад, родил и вырастил сына. Его миссия перед Богом и Отечеством была выполнена, а далее он проживал без всяких мечтаний и громких целей. К пятидесятилетнему юбилею дом превратился в изысканный музей, с изумительными интерьерами, среди которых и цвел Евгений Евгенич в полном осознанном одиночестве, как цветок замиокулькас, если не считать многочисленной челяди, обслуживающей его надобности… Он давно развелся, отправил сына в Кембридж и принципиально не хотел новых отношений, боясь, что они могут причинить сильную боль, а в пятьдесят от несчастной любви можно было и гаги отбросить. Потому пользовался платными девочками возрастом до двадцати двух. Не любил барин опытных.
Когда юные безмозглые нимфы заезжали к нему, первое, что произносил бонвиван, – великие строки нашего всего: «На свете счастья нет, а есть покой и воля». В
