изучили все области тела.
В мае 1843 г. выходят три тетради «Полного курса прикладной анатомии человеческого тела», и Николай Иванович награждается 500 рублями серебром и бриллиантовым перстнем, а 17 апреля 1844 г. он удостаивается за этот атлас полной Демидовской премии академии наук[51]. Это была его вторая Демидовская премия.
Отзыв на эту работу Пирогова по поручению академии наук давали Карл Карлович Зейдлиц и Карл Максимович Бэр. В своем отзыве Бэр писал, что произведение Пирогова представляет собой «подвиг истинно труженической учености, потому что автор поставил себе целью заново переисследовать и в точности изложить весь состав так называемой описательной анатомии и именно в отношении практической медицины. Мы находим в таблицах точность и полноту исследования, верность изложения, остроумный взгляд на задачи» [94].
Пройдет не так уж много времени с момента издания «Прикладной анатомии», когда Пирогову придется пережить немало горьких минут. Один из гениев беспринципности, одиозная личность, приближенная к жандармскому III отделению, Фаддей Булгарин, очевидно, с подачи лица, хорошо знающего анатомию и находящегося в конфронтации с Пироговым, будет марать грязью его имя и его труд, отмеченный высшей наградой академии наук, в своем скандальном журнале «Северная пчела», обвиняя великого труженика в плагиате. И тут выдающиеся представители европейской науки – К. М. Бэр и К. К. Зейдлиц – встанут на защиту имени Пирогова и дадут достойный отпор зарвавшемуся борзописцу. Но об этом речь пойдет позже.
Тяжелый, изнурительный труд, который взвалил на себя Пирогов, конфликты с госпитальным руководством и его приспешниками привели его к крайнему переутомлению, сильно подорвали его здоровье, и он заболел. В конце лета 1841 г. Николай Иванович, как он пишет, «стал чувствовать то головокружение или лихорадочную дрожь, то схватки в животе с желчным, жидким испражнением». Так длилось до февраля 1842 г., когда он так ослабел, что должен был слечь в постель.
Пирогова лечили его близкие товарищи – Зейдлиц, Лерхе, Раух. Однако ему ничего не помогало, и никто до поры до времени не мог выяснить причину его болезни. Но, как вспоминает Пирогов, «один Раух более других… угадал, приписав ее моим госпитальным и анатомическим занятиям».
Снова предоставим слово Николаю Ивановичу, который описал драматические моменты своей «непонятной» болезни: «Вся болезнь продолжалась ровно шесть недель. Я лежал не двигаясь, без всяких лекарств, потеряв к ним всякое доверие. Наконец, хотя не имея бреда, но с головой не совершенно свободной, я потребовал теплую ароматическую ванну. Мои домашние не посмели мне отказать, а дело было уже вечером. После ванны со мной произошла какая-то пертурбация во всем организме; бреда настоящего не появилось, но мне показалось, что я летал и что-то постоянно говорил. Через несколько часов у меня сделался необыкновенный озноб. Я чувствовал, как меня во время сотрясательной дрожи всего приподнимало с кровати. Затем вдруг и сердце начало замирать; я почувствовал, что обмираю, и закричал, что есть силы, чтобы на меня лили холодную воду. Вылили ведра три и очень скоро. Обморок прошел… Тогда наступило быстрое выздоровление при помощи хинина и хереса» [95].
После этой болезни Николай Иванович поехал восстанавливать свое здоровье в столь любимый им Ревель. Там он снова стал купаться в море и совершать длительные прогулки по приморским паркам. С выздоровлением у Пирогова неожиданно появилась вредная привычка. Он начал курить, чего никогда раньше не делал, даже проводя длительные часы в анатомическом театре.
Но главное, что в конце болезни произошло с Пироговым, бывшего, по сути дела, одиноким человеком, большую часть жизни посвятившего напряженной каждодневной и многочасовой работе, – это «зарождение в его душе потребности семейной любви и семейного счастья».
Эти слова о любви и остром желании женской близости, так не хватавшей ему, Пирогов писал в своих воспоминаниях уже слабеющей рукой, незадолго до того, как перо выпало из его рук…
Николай Иванович вспомнил свои годы, проведенные в Дерпте, где встречался с двумя веселыми молодыми девушками – Катей Мойер и Катей Березиной. И хотя Пирогову тогда больше нравилась Катя Мойер, но и другая Катя – Екатерина Дмитриевна Березина – была ему также приятна. После того как брак с Катей Мойер не состоялся, а переданные ему ее слова – «жене Пирогова надо опасаться, что он будет делать эксперименты над ней» – его очень задели, любовь к Кате Мойер у глубоко уязвленного Пирогова угасла. Мог, очевидно, потеряться интерес и к другим женщинам. Поэтому позднее, уже в Петербурге, Пирогов, встретив другую Катю – Катю Березину с матерью Екатериной Николаевной, уединенно живших на Васильевском острове, он не проявил к ней какого-либо интереса и потерял ее из виду. Теперь, когда у Пирогова восстановилось здоровье и душевное равновесие, он вновь почувствовал естественный и сильный зов природы. Пирогов разузнал, что Катя вместе с матерью жила в деревне у брата матери графа Татищева, и сделал ей письменное предложение.
Как при первой женитьбе, так и при второй, вызванной преждевременной смертью Екатерины Дмитриевны, Пирогов проявил себя человеком с несколько патриархальным пониманием обязанностей супружеской жизни. Он считал, что семейная жизнь и семейный быт должны быть поставлены на службу наилучшего выполнения его профессиональных обязанностей. В этом отношении характерны письма невесте, где Пирогов много распространялся об обязанностях жены и очень мало уделял внимания личной привязанности и любви к своей избраннице, чем не без основания вызвал не только недоумение, но и неудовольствие со стороны невесты и ее родственников.
Так, в письме Екатерине Дмитриевне Березиной он подробно описал свои прежние увлечения и в пространной форме изложил свои взгляды на семейную жизнь, которые, вероятно, были почерпнуты из его многолетнего общения с прагматичными немцами. Он детально, буквально по пунктам, расписывает все обязательные стороны будущей семейной жизни, включая улыбки жены и ее нежные поцелуи. В частности, Пирогов считал, что его жена должна: «…посвятить свою жизнь, чтобы отрадою улыбки, нежно целуя и всеми, всеми обнаруживаниями внутреннего чувства доказать своему избранному, что и она сочувствует вполне его стремлению, содействует всеми силами, своей мощностью любви к достижению предначертанной цели, услаждая приятною ласкою, привязанностью к домашнему быту…» [96].
Получив согласие матери и отца Дмитрия Сергеевича Березина, который жил от них отдельно, Пирогов предложил своей невесте с матерью поехать в Ревель на морские купанья, куда он также должен был прибыть через месяц.
Ожидание невесты и скорой свадьбы пробуждают в Пирогове уже не прагматичные, а романтические и возвышенные чувства.
«Этот месяц разлуки, – вспоминает Николай Иванович, – был для меня тем замечателен, что в первый раз в жизни почувствовал грусть о жизни. В первый раз я пожелал бессмертия – загробной жизни.
