потрогать!
— Давай лучше…
— Спасибо!
Тыкаю пальцев в левый верхний кубик. Размазываю капельку краски. А он твердый. Ровный. С закругленными углами. Он ближе всего к груди. К сердцу. Чувствуются сильные удары. Тук-тук, тук-тук. Быстро так. Теперь могу рассмотреть татуировки ближе. Иероглифы мне так и не понятны, а вот переплетения на руке…
Только сейчас понимаю, что это рисунок его вен, но не просто продублированные линии, а размытые, с дымкой и ответвлениями. С какими-то загогулинами. А ближе к середине предплечья цвета плавно сходят на нет. Красиво. На него часами можно глядеть.
— Насмотрелась?
— Неа! — и тут же перевожу внимание с правой руки на белую полоску вдоль пресса.
Она померкла, когда Олег напряг живот, но шрам все равно видно. И мой палец гладит его. Холодный. Широкий, словно ножом по линейке провели.
— Откуда он у тебя? — спрашиваю, заглядывая в его серебристые глаза.
— После аварии. Разбился на мотоцикле, возникли проблемы с печенью. Отсюда и шрам.
— Ого, — снова вырывается само собой. — Больно было?
Он ухмыляется своей фирменной улыбкой. Доброй такой, искренней. Но у меня создалось ощущение, что я какую-то ерунду сморозила.
— Под наркозом обычно ничего не чувствуют.
— Я про аварию.
Перед глазами возникла тот несчастный случай. Моментально. На автомате. Как он перекатился на своем мотоцикле, как выглядели его переломанные руки и ноги. Ебушки-воробушки! Я помню, у нас парень разбился насмерть, когда катался с другом в свободное время. Уцелел лишь большой палец на правой ноге. Остальное в фарш.
Но с Олегом все было не так, да? Он выжил! Стоит передо мной, целый и невредимый, лишь на животе воспоминания о той трагедии. А я накрутила себя, дурочка.
— Не помню. Но после этого за байк не садился.
— И правильно! Нечего жизнь свою калечить. Кто за мной следить будет?
— Ты говоришь как…
Замолкает. Улыбка на его лице внезапно исчезает, в глазах появляется тоска. Странная. Необъяснимая.
— Как кто?
— Неважно, — отмахивается он, берет в руки картину и несет к пустой стене.
Волшебство разрывается. Мгновенно. И как-то резко. Я что-то сделала не так? Что-то лишнее сказала? Может, зря трогала его пресс, зря стала рассматривать руку, обводить пальцем рисунок вен?
Зря ворвалась сюда…
На тумбочке возле двери лежит его порция. Он берет ее и принимается за трапезу. Жадно. Словно не ел трое суток.
— Очень вкусно, — довольно произносит Олег с набитым ртом
Только меня это не успокаивает. Ни капли. Ведь в его глазах все равно мелькают отголоски грусти. Как осадок, напоминающий о недавней заминке.
Подставила…
— Ты чего нагрузилась?
Я и не заметила, как Олег отставил тарелку и подошел ко мне. Не вплотную, но я чувствовала его ближе, чем раньше.
— Прости…
— За что?
— За то, что зашла, трогала тебя. За разговор. Ты же загрустил из-за этого, да?
— Так! Ну ка не накручивайся! — он подошел еще ближе и прижал к себе уже чистыми пальцами. — Ты тут не причем, ясно? Тебе не за что извиняться.
— А кто причем?
— Прошлое… — замолкает, нагнетая над нами напряженную тишину, а затем продолжает: — но оно осталось позади вместе с твоим. У нас новая жизнь.
Он снова напомнил об этом. Снова вытащил меня из того ада, в котором я пребывала восемнадцать лет подряд. Все в прошлом, Ева.
Его объятья ощущаются странно. Они приносят успокоение, защиту и… нечто такое, что раньше я не могла объяснить. Олег часто меня утешал, поддерживал, но раньше это не вызывало ничего подобного. Не было этого тепла… странно греющего. Не вслушивалась в биение его сердца, не чувствовала, в какую секунду он обнимает меня чуть крепче или чуть слабее. А сейчас… Меня словно обнимает Миша, только чуть постарше и поопытнее.
И от этих объятий у меня у самой начинает колотиться сердце в бешеном ритме…
Глава 15. Изменения
Когда я работаю в мастерской, время летит слишком быстро. Разум полностью погружается в картины, в фактуры, в игру свето-тени, не думая больше ни о чем. А когда картина закончена, все мысли, вытесненные до этого, разом возвращаются на свое законное место. Их словно сложили в омут памяти на хранение, как багаж на вокзале, а потом снова вернули.
Перемены настигли нас столь быстро, что мы не поспевали за ними. Сентябрь ушел, уступая место октябрю. Из окон теперь не льется солнце. Оно скрывается под сгустками облаков. Порой они предвещали дождь, порой просто хмурый день.
Но я даже и не понял намека природы. Не осознал, когда жизнь разделилась на «до» и «после».
До выставки около двух месяцев. Осталось дописать две картины. Точнее полторы. У «Хлои» есть набросок, хоть и сделан он больше полугода назад, а теперь появились другие черты. И они не казались чужеродными.
Когда-то она была копией Яны. Те же яркие зеленые глаза, тот же овал лица с чуть выточенными скулами, те же полные губы. И цвет волос. Русый. Был до того, как я снова взялся за «Хлою» вновь.
Теперь на меня смотрят большие медовые глаза. С чуть иным разрезом, но с озорным блеском, который я часто наблюдаю в последние дни. К струящимся темно-пшеничным прядям добавились темные пряди. Структурные. Идеально прямые.
Как у Евы после душа…
За свою практику я усвоил одну важную аксиому. Разум проецирует на картины самые сильные моменты из жизни, как бы сильно мы не загоняли их глубоко в разум. Необычные. Запоминающиеся. Мы можем о них забыть, не вспоминать месяцами, но себя не обманешь.
И картины дадут об этом знать.
С момента, как Ева переехала ко мне, прошло больше месяца. Я наблюдал за ее преображением, за тем, как она немного набрала в весе. Кости больше не выпирали так сильно, как раньше, но и к полноте она не склонялась. Однако все это ерунда по сравнению с тем, как
