— Да.
— Чего тогда загрузился?
— Ничего, — отмахиваюсь от обоих. Уже знаю, что меня ждет, когда Ева уйдет с чаем за ноутбук. Знаю, что скажет Эдгар. Но я не предполагал, что все обернется вот так…
— Может, бабы давно не было?
В этот момент Эдгар прыскает со смеху, согнувшись пополам. Ну началось! Не могла потом про женщин сказать?
— Ева!
— Нет, серьезно! Твоя Хренелла какая-то странная. Как селедка. Совсем не удовлетворяет?
Зачем ты заговорила об этом? Сильнее подогреваешь интерес к тому, что же у тебя под этой майкой. Что за педифолиские мысли пошли? Что за хрень?
Эдгар продолжает ржать, как конь, Ева довольно улыбается. А я… попал я по полной программе! Потому что не знаю, что ответить, и как гармонично вписаться в эту атмосферу непринужденного веселья, которая всеми силами пытается меня вытолкнуть за пределы.
Ева наливает этот гребаный чай, приносит кружки нам с другом и исчезает в своей комнате, оставив за собой… непонимание. Растерянность. Странность. Или все вместе взятое. Наверное.
— И ты говоришь, что ничего к ней не чувствуешь? — тут же начинает друг.
Говорил. Говорю. И буду говорить:
— Да.
Вместо того, чтобы оправдываться, убеждать себя в правоте, пытаюсь вспомнить слова Эдгара и сопоставить с этой ситуацией. Да ну. Хрень какая-то. Ну поднялась у нее майка, ну увидел я пупок. Дальше что? Как будто девушек голых не видел. Сам в курсе, сколько в студенческой общаге этих красавиц перетрахал.
Это всего лишь случайность, не более. Просто у меня давно не было женщины.
— Если ты решил опекать — опекай, но если хочешь трахнуть — трахни. Только следи за последствиями в обоих случаях, — добавляет он.
— Я не собираюсь ее трахать.
— Главное, чтобы ты полностью это осознал.
Наш разговор я запомнил надолго. Ведь его слова мне пригодятся. Сейчас, через неделю, через полгода. Я буду вспоминать их, когда едва смогу узнать, когда во сне на меня будут смотреть медовые глаза, когда ее нежный голос станет для меня приятной мелодией.
И когда я осознаю, что меня понесло с самого начала.
Эдгар сообщает, что договорился с несколькими критиками, инвесторами, позвал дам из высшего общества, которые смогли бы оценить мои работы, и уходит. А я возвращаюсь в студию с полной головой. Снова смотрю на «Хлою» и вижу в ней частички двух женщин. Сначала Яну, затем Еву, только вторая вытеснила образ бывшей.
От нее ничего не осталось, ни на холсте, ни в голове…
— Мне приснился кошмар. Можно я с тобой посижу? — внезапно ко мне врывается Ева. Без стука. В два часа ночи. Поначалу подумал, что пожар начался, судя по страху на миловидном личике.
Да, а я до сих пор не сплю, даже поужинать не успел. С обеда мы не виделись, но у меня создается впечатление, что прошла неделя.
— Тебе вставать через четыре часа.
— Я не могу уснуть. Пожалуйста…
И я не могу. Не позволяю. Нужно доделать «Хлою» и начать новую картину. Сейчас самое время, пока слой сохнет.
Но это лишь мысли, а на деле меня ждет не чистый холст, а девчонка в дверях. Все в той же пижаме с Микки-Маусом, только волосы растрепаны, глаза чуть покрасневшие и а тонкие руки обнимают себя за плечи. Скованно.
— Ладно. Только не шуми…
Ева, довольно припрыгивая, громко плюхается на диван передо мной. Обычно там сидели натурщицы. Обнаженные. В определенных позах. А теперь там разваливается эта наглая девчонка. Попросил не мешать, называется.
Сначала ложится на один бок, потом на другой, затем вообще спиной. Пижамный топик снова задирается, открыв белоснежную полоску кожи, длинные ноги аккуратно сложены друг на друга, А грудная клетка спокойно поднимается то вверх, то вниз.
Ну все, хватит с меня, надо вернуться к работе! Беру в руки уголь, начинаю делать наброски, мысленно надеюсь, что она послушается меня и не станет шуметь, вот только…
А что ты там рисуешь? — внезапно девчонка оказывается у меня за спиной и озорно смотрит на рваные темные линии.
— Пишешь, — поправляю ее.
— В смысле?
— Картины обычно пишут, а не рисуют.
— Да какая разница? Так что?
И что ты собираешься рассмотреть? Я ничего еще не расчертил. Пару линий только сделал, не более того, однако ты так внимательно разглядываешь холст, словно я творю что-то божественное. Ничего особенного. Это последняя картина, которой не хватает для численности.
— Скорее абстракция.
— А я думала, у тебя опять телочка голая будет.
— Ева!
— Ну что? У тебя много этой обнаженки на картинах!
Все-таки успела подсмотреть мои работы, маленькая проказница! Только посмотрите на нее, ни стыда, ни совести в глазах! Хотя чего я возмущаюсь? Взрослая уже, знает, что такое секс.
По прошлой приемной семье…
— Слушай, — тянет Ева. Ее глаза так сильно загораются, так искреннее и так ярко, что начинаешь бояться, какая идея приходит в эту темную длинноволосую головку. — А меня нарисуешь?
— Зачем? — спрашиваю удивленно.
— Ну, было бы круто иметь свой портрет.
— Не знаю.
— Ну, Олежа! Пожалуйста!
И снова эти умоляющие большие глаза, которым очень сложно отказать.
— Как завершу выставку, так и нарисую, — отвечаю в итоге, сомневаясь, что это когда-нибудь произойдет. Хотя, может быть, когда-нибудь исполню ее желание. Изображу завораживающий взгляд, очаровательную улыбку, маленький вздернутый носик, чуть пухловатые щечки с естественным румянцем. Милые. Которые все еще придают черты ребенка.
Полные алые губки, цвет которых не замечал раньше. Он просто не бросался в глаза. А сейчас я смотрю на них и пытаюсь понять, какие цвета нужно смешать, чтобы получился хоть немного похожий оттенок. Такой же красивый.
Зачем я вообще смотрю на ее губы?
— Это что за каляки? — спрашивает Ева.
— Набросок. Сейчас я нанесу первый слой, — говорю через плечо, размешивая краску мастихином.
— Вот этой штукой? — она удивленно выпучивает глаза на палитру.
— Да, ею.
