Обычно директор — это коммерсант, который уходит в час, когда открывают лавочку, как раз в тот момент, когда появляются клиенты.
А вот у Мишеля Мортье была душа Барнума[11], он проводил жизнь в поисках пятиногих телят — и находил их. Казалось, для него не было ничего невозможного — а ведь у него не было ничего, кроме идей, которые порой казались безумными.
Он посвящал театру всего себя без остатка. Это была настоящая страсть, настолько сильная, что умиляла и внушала уважение. Впрочем, это была больше чем страсть. Театр был для него тем, чем для иных бывает тайный порок — и он любил его, как любят азартные игры.
Мишелю Мортье мы обязаны одним из самых прекрасных изречений. В 1910 году, во время наводнения, закрыли все театры. А у него в то время каждый вечер зал буквально ломился от желающих посмотреть «Рубикон» — ведь это он первым открыл Эдуарда Бурде. Да снизойдёт на него за это благодать божья! И тогда, глядя на затопленный Париж, он в сердцах воскликнул:
— Нет, подложить мне такую свинью, мне!.. За что?!
Мишель Мортье принял к постановке мою пьесу при условии, что я сам сыграю в ней главную роль. Было такое мнение, что если сын Люсьена Гитри сыграет в пьесе собственного сочинения, это может привлечь публику.
Я уже целую неделю репетировал, когда один из отцовских друзей явился к Мишелю Мортье, умоляя его отказаться от своей затеи.
Было ли это и вправду поручением отца? Или тот действовал по собственному почину? Этого я так никогда и не узнал, да, впрочем, и не пытался узнать.
Идти наперекор воле моего отца Мортье было совсем ни к чему, кто знает, может, он лелеял надежду увидеть однажды его имя на афише своего театра? В общем, короче говоря, мне пришлось добровольно отказаться от своей, написанной собственной рукой роли. Положительно у меня никак не получалось играть комедию!
Но надо было найти на эту роль в моей пьесе другого актёра, ведь её уже начали репетировать. И тут мне в голову пришла одна идея. Вот уже несколько дней, как я внезапно проникся живейшими дружескими чувствами к Рене Фошуа, который прибыл из Руана — пешком. Он только что написал пятиактную пьесу в стихах о Французской революции, и теперь единственной его мечтой было основать ежемесячный журнал, который носил бы название «Великая Республика». Кстати, о мечте, он всё-таки осуществил её благодаря поддержке моего удивительного друга Ронхайма. Потом я ещё расскажу об этом.
Фошуа был весь устремлён в будущее, его буквально распирало от идей, и он излагал свои мысли в стихах с беглостью пера. Бог мой, как же я ему завидовал! Мы жили в кредит в одном отеле, который назывался канадским и который был лишён каких бы то ни было удобств. Без них, без удобств этих, мы обходились довольно легко, ведь в головах у нас была тысяча всяких замыслов, у каждого по три пьесы в работе и сорок лет на двоих!
Моя комната была попросторней его и выходила окнами на улицу. Так что работали мы у меня — как сейчас вижу нас двоих, он приступал к своему «Бетховену», а я кончал свою пьесу «У Зоаков».
Однако пора нам вернуться в театр «Капуцины».
Фошуа был актёром и только и мечтал снова заняться этим ремеслом. Это он создал образ капитана Форести в «Орлёнке». Правда, он произнёс лишь одну строчку в акте Ваграма:
— Что вы делаете, принц, это ведь ваш полк!
Но ведь произнёс-то он её не кому попало, а самой Саре Бернар. В таких обстоятельствах одна строчка становится настоящей ролью!
Ладно, а теперь и вправду вернёмся к «Капуцинам».
Так вот, идея, что пришла мне тогда в голову, сводилась к тому, чтобы Фошуа сыграл мою роль в моей маленькой пьеске. Идея была не из лучших. И вовсе не потому, что ему не хватало таланта: дело в том, что пьеса моя была изрядно чудаковатой, а Фошуа, со своими горящими глазами, чёрной шевелюрой, бородой и мрачным свитером, который заменял ему рубашку, являл собой полнейшее отсутствие какого бы то ни было чувства юмора, и разве что я один находил его забавным.
Впрочем, в те времена у меня вообще было ложное представление о том, что может рассмешить публику — и я так до конца и не излечился от этой мании полагать, будто она может смеяться над чем-то именно «потому, что это ничуть не забавно». Это всё равно, что приписывать людям чувство юмора, которого напрочь лишены человеческие сборища — особенно у нас во Франции.
Вот как и по какой причине мне пришлось отнять у своего друга Фошуа роль, которую я сам же ему и предложил.
В спектакле, частью которого предстояло стать моей пьесе «Лё Квц», Жанна Гранье должна была играть роль в «Добрых намереньях», этой очаровательной комедии Франсиса де Круассе, которую надо было бы снова поставить и в которой она была совершенно обворожительна. Однажды она явилась на одну из моих репетиций в сопровождении некой дамы весьма преклонных лет, скромно одетой и которая как-то незаметно держалась при ней, немного на манер компаньонки.
На второй реплике моей пьесы она наклонилась к Жанне Гранье и прошептала ей что-то на ухо. Мгновенье спустя Жанна Гранье обратилась ко мне:
— А ну присядьте-ка подле меня. Так вот, и речи быть не может, чтобы этот юноша играл эту роль.
— Речи быть не может, — повторила престарелая дама.
— У него довольно звучный голос, — продолжила Жанна Гранье, — но от него исходит такая тоска, такая мрачность, что всё идёт насмарку.
А старая дама едва слышно добавила:
— Для этой роли непременно нужен комик!
Всё, что сказала мне Жанна Гранье, разумеется, произвело на меня впечатление, но то, что добавила старуха, разозлило не на шутку, вывело из себя до такой степени, что я вполголоса прошипел Жанне Гранье:
— Вы можете говорить мне всё, что вам угодно, но пусть ваша компаньонка не суёт нос в дела, которые её совершенно не касаются.
На что Жанна Гранье ответила:
— Ах, и правда, я ведь вас не представила. Месьё Саша Гитри... Мадам Гортензия Шнайдер.
Представьте себе моё волнение. Стало быть, эта скромная, поблекшая старушенция некогда была Великой Герцогиней, была Прекрасной Еленой, была Периколой, это тридцать лет триумфального успеха, это вся Вторая Империя!
Я расцеловал ей руки, поблагодарил за советы и нижайше попросил, чтобы она сама сказала моему приятелю Фошуа, по каким причинам отговорила меня оставить его как одного из исполнителей в моей пьесе. Она сделала это с самой изысканнейшей любезностью, какую только можно было себе представить. И сам Фошуа прекрасно понял, что в его же собственных интересах отказаться от этой роли.
Нужен был комический актёр. Комик по натуре. Я остановил свой выбор на Галипо, на редкость талантливом актёре, чьё остроумие было поистине неиссякаемо. Но видно, так уж судьбе было угодно, чтобы моя маленькая странная пьеска и сыграна была весьма странным манером: дело в том, что утром прямо в день генеральной репетиции наш бедняга Галипо потерял свою матушку, к которой был нежнейше привязан.
У меня целых два короля!
Именно на одном из представлений этого спектакля и случилось удивительное происшествие, о котором я хочу сейчас рассказать.
Итак, Жанна Гранье получала 800 франков в день, однако к пятидесятому спектаклю выручка упала, и этот гонорар, нормальный для обычного театра, вскоре стал обременительным для скромного заведения, чей кассовый сбор не превышал 2 000 франков.
Что же сделал Мишель Мортье?
Он предложил Жанне Гранье пятьдесят процентов от общей выручки.
— В день, когда мы выручим 1 600 франков, — пояснил он, — вы будете иметь свои восемьсот. Если в какой-то из вечеров мы получим всего 1 200, вам будет причитаться всего 600... но случись нам как-нибудь в субботу такое везение, и мы снова выручим 2 000 франков, то в тот вечер вы получите целую тысячу!
В сущности, предложение было не лишено смысла, и актриса согласилась.
Но что она сделала?
Узнав, что король Эдуард VII, который только что провёл четыре дня в Париже с официальным визитом, намеревается остаться ещё на неделю инкогнито, она через кого-то из общих знакомых обратилась к нему с просьбой посетить как-нибудь вечером один из её спектаклей. Король аплодировал ей несколько лет назад в Лондоне, познакомился лично и проникся чувствами искренней симпатии и восхищения, в общем, он пообещал прийти — и сдержал слово.
Король Англии в театре «Капуцины»!
Этого оказалось вполне достаточно, чтобы тут же поднять выручку. Уже назавтра и все последующие вечера зал буквально ломился от зрителей — в результате наша обворожительная Жанна Гранье отныне получала за спектакль по тысяче франков вместо прежних восьмисот.
Но я хочу рассказать вам, как прошёл этот знаменательный вечер.
Узнав, что его скромный театр собирается посетить сам король Англии, Мишель Мортье словно ума лишился.
