Но я хочу рассказать вам, как прошёл этот знаменательный вечер.
Узнав, что его скромный театр собирается посетить сам король Англии, Мишель Мортье словно ума лишился.
Он приказал снять перегородки, разделяющие две ложи в глубине зала, а свисавшие с перил национальные флаги, британский и французский, были призваны привлечь внимание зрителей на случай, если они паче чаянья не заметят неожиданного присутствия короля Эдуарда.
Посол Англии в Париже передал Мишелю Мортье, что Его Величество желают, чтобы их появление и уход прошли как можно незаметней. Мишель Мортье, понятно, не прислушался к этим рекомендациям, и уже с девяти вечера замаскированная во дворике театра небольшая фанфара была готова в любой момент протрубить «God save the King». Мишель Мортье, весь в чёрном и в состоянии крайнего возбуждения, нервно прохаживался взад-вперёд перед входом в свой крошечный театрик. Там же находился и я.
Внезапно — мы просто глазам своим не поверили! — перед нами словно из-под земли выросла долговязая фигура короля Бельгии Леопольда! Что за наваждение?
Должно быть, мы просто обознались, и эта роскошная седая борода случайно принадлежит какому-то господину, который так поразительно похож на Леопольда I. Но нет, мы вовсе не ошиблись. Бесподобная седая борода, и вправду, росла на лице знаменитого монарха, о котором Эмиль Верхарн говорил, что «он слишком велик для своей маленькой страны».
Тогда Мишель Мортье, вконец потеряв голову, направился к изумлённому королю Леопольду и обратился к нему со следующими дурацкими словами:
— Но... позвольте... ведь это же не вы!
Король Бельгии, без сомнения, решил, что наткнулся на сумасшедшего, и более не останавливаясь, вместе с сопровождавшим его белокурым молодым человеком вошёл в театр. Несколько дней назад он загодя велел купить два места в первом ряду партера и направился прямо к своему креслу.
Не успел Мишель Мортье окончательно прийти в себя, как во двор подкатило ландо, запряжённое парой лошадей. Откуда под громовые, заглушившие цокот копыт звуки гимна «God save the King» появился король Эдуард VII. Английский король так проворно переступил порог театра, что бедный Мишель Мортье даже не успел произнести краткого приветствия, которое наверняка заготовил по такому случаю. Возможно, его появление так и осталось бы незамеченным, не сочти Мишель Мортье своим долгом воскликнуть: «Да здравствует Король!»
Этот возглас заставил обернуться весь зал, за исключением короля Леопольда и его секретаря, которые держали между собой совет, пытаясь решить, как следует вести себя ему, королю Бельгии, перед лицом столь неожиданной манифестации. Но когда снова зазвучал «God save the King», на сей раз ещё громче, ибо исполнялся прямо в коридорчике, ведущем в ложи, это привело его в полнейшее замешательство!
С чего это им вдруг взбрело в голову приветствовать его национальным английским гимном? Тогда он поднял голову и заметил, что все соседи поднялись с мест, но даже не смотрят в его сторону. Что же такое происходит? Он обернулся назад, увидел, что весь зал стоит спиной к нему — и тоже поднялся с места. Поскольку он был на редкость высокого роста, то без труда разглядел короля Англии, который по той же самой причине не мог не заметить своего бельгийского коллегу, выразив при этом величайшее и радостнейшее удивление. Он даже приветственно поднял руку — что заставило публику сразу же повернуться в сторону короля Бельгии.
Самый маленький театрик Парижа почтили в тот вечер своим присутствием сразу две коронованные особы!
А Мишель Мортье бегал по коридору и орал во все горло:
— У меня два короля! У меня целых два короля!
И у этого ошалевшего от радости директора был вид азартного игрока в покер, которому так мало нужно для счастья.
«У Зоаков»
Эта трёхактная комедия, которую Жемье принял, даже не прочитав, принесла театру «Антуан» настоящий успех. Вместе с «Бириби» они составили первый спектакль этого направления.
Критика была превосходная, и всё шло как нельзя лучше, когда на восьмидесятом представлении актёр, игравший главную роль в моей пьесе, вдруг заявил, что с завтрашнего дня должен срочно покинуть театр. Он имел на это право — однако, на мой взгляд, всё же был не прав, воспользовавшись им, ибо знал, что у него нет дублёра. Дабы спасти положение, мне пришлось даже без всяких репетиций, прямо с места в карьер, взять на себя эту роль. Вот этому недружелюбному, явно предумышленному поступку я и обязан тем, что впервые сыграл роль в пьесе собственного сочинения.
И в тот вечер у меня появилось явное предчувствие, что в будущем я вполне хорошо смогу играть роли в своих собственных пьесах. Я не сказал: «смогу играть вполне хорошо», я хотел сказать: вполне хорошо смогу играть...
Некоторое время спустя один импресарио организовал для всего нашего спектакля — в том виде, в каком он шёл в театре, — небольшое турне. Однако директор театра в Шартре, которому послали эскиз афиши, решил, что в ней допущена ошибка. Поскольку слово «Зоак» не фигурировало ни в одном словаре, он исправил то, что принял за опечатку и, объединив заглавия двух пьес в одно, оформил свою афишу вот так:
БИРИБИ
У ЗУАВОВ
«Ключ»
«Ключ», пьеса в четырёх актах, которую я написал специально для Режан, была принята ею с энтузиазмом.
Репетиции проходили в обстановке самого неподдельного веселья, и мы радостно с уверенностью приближались к генеральной репетиции.
Однако всё обернулось самой настоящей катастрофой.
Первый акт прошёл скверно, второй — очень скверно, несмотря на взрыв смеха — кстати, единственный — которым, вне всякого сомнения, мы обязаны только игре несравненной Режан. Третий акт был ошикан и даже освистан. В последнем же зрители стали медленно, один за другим, покидать зал.
Ужасный, скорбный вечер — зато очень поучительный, из тех, о которых потом, вспоминая, видит Бог, не так уж жалеешь, что их пришлось пережить. Подобные вечера, в сущности, не имеют значения ни для кого, кроме авторов. Только ты сам помнишь о своих неудачах. Остальные забывают.
В первом антракте только двое-трое самых близких друзей наведались за кулисы. Я уже подозревал, что дело плохо — я хочу сказать, у меня всё ещё оставалась какая-то надежда. Но ледяные улыбки друзей принесли мне печальную уверенность.
Во втором антракте не пришёл никто — и даже мои актёры начали меня избегать.
Когда объявили третий акт, на сцену, вдруг появившись из зала, вышел Фейдо.
— Что случилось?
— Ничего особенного. Просто хочу провести третий акт рядом с тобой, вот и всё.
— Почему?
— Потому что. Потом объясню.
Позже он мне объяснил. Тому было две причины. Во-первых, он уже был сыт по горло тем, что говорили обо мне в кулуарах. Чёрт побери! У меня на счету уже было два успеха, «Зоаки» и «Ноно» — не могло же так продолжаться вечно!
Ах, поверьте, теперь я меньше всего склонен защищать свою пьесу. Мне случалось перечитывал её с тех пор. И она, конечно, далеко не шедевр. А главное, очень уж неуклюжая. Но не следует забывать, что едва запахнет провалом, в любом респектабельном — хотя вправе ли он в таких случаях называться респектабельным? — зале, где назначена генеральная репетиция, непременно найдётся пара десятков писак, которым никак не удаётся пристроить свои пьески, в сопровождении стольких же озлобленных супружниц, пара десятков критиков, что привыкли скрывать своё мнение лишь в тех случаях, когда пьеса им действительно понравилась, пара десятков друзей, которые не в состоянии вам помочь и чьи благие намеренья оборачиваются медвежьими услугами... и наконец, сотня-другая типов, появившихся невесть откуда, которым надлежало бы находиться где-нибудь совсем в другом месте, которых встречаешь повсюду и которые всегда тут как тут, когда можно «поскорбеть над усопшим».
Фейдо тоже пришёл, чтобы быть рядом, ведь он догадывался, что мою пьесу зашикают при первой же возможности. Но нет, он был не из тех, кому хотелось быть свидетелем моего провала — просто не хотел оставлять меня в одиночестве.
Действие третьего акта «Ключа» проходило на палубе яхты. Действующих лиц было трое: муж, жена и молодой человек В момент, когда муж замечает, что жена изменяет ему с молодым человеком, его вдруг охватывает отчаянный приступ морской болезни. Эта сцена — явно не очень-то забавная, ибо, получилась она у меня или нет, но по правде говоря, комического в ней было мало — тем не менее, как мне казалось, была самой удачной во всей пьесе. Так вот, именно при первых репликах этой самой сцены и послышались первые признаки шиканья.
Вообще шиканье — явление весьма курьёзное. Это непроизвольная демонстрация раздражения, которое уже более невозможно сдержать. Я говорю о подлинном шиканье, дружном и от чистого сердца, а не о тех похожих на шипение звуках, одиночных, упорных — и тщетных. Настоящее, неподдельное шиканье обычно начинается со смешка, этакого странного хихиканья — но это, худо-бедно, но всё же смех, который, правда, никто, кроме автора, не способен принять за чистую монету. «Подумать только, — говорит он сам себе, — вот эффект, на который я даже не рассчитывал». К несчастью, этот смех быстро превращается в некое подобие ропота, из которого рождаются новые взрывы смеха, более нервного и издевательского, который теперь уже не оставляет в душе бедного автора ни малейших иллюзий. Порой ропот внезапно прекращается. Ему на смену приходит гнетущая, напряжённая тишина. Причиной тому может стать какая-нибудь неожиданная, странная реплика — слишком прозрачная или, напротив, совершенно туманная... Короткая передышка. И когда, пару минут спустя, ропот возобновляется, он становится ещё резче и отчетливей — и тут вскоре раздаётся первый свист. Роковой сигнал конца!
