осень по улицам и площадям Петрограда. Жал небесный свет на земную тьму. А к полуночи ноябрь начал крыть город снегом. К утру выбелил его, зазвонил первым хрупким морозцем.
И представилось дальнему мужику, что и ноябрь, и Петроград, и революция собираются забуранить по-настоящему, круто и бурно...
Переобулся Облакат, высушив над костром портянки, кипяточком на дорожку заправился, закурил солдатского табачку и — в путь.
* * *
Вернулся-таки Облакат из Питера. Вся волость сошлась у церковной ограды. За десятки верст на клячонках своих притащились за словом живым люди. Не верили, что в самом деле человек у Ленина был. И каждый норовил спросить свое с Облаката, руку пожать. На всякий вопрос ответа требуют, да строго так, ровно долг спрашивают:
— Видел?
— Видел.
— Говорил?
— Говорил.
— Врешь!
— Ей-богу, — оборачивается Облакат на колокольню и крестится, ухмыляясь в бороду.
— Ядрена твоя болячка! — мужичишка из соседней деревни сдернул с головы шапку, зашебаршился, — синими озябшими губами в бороду Облаката лезет: — Сказывай начистую, что говорил Ильич. Сказывай всю его правду!
— Постой, постой! — кулак Митюха Борков, работая локтями, пролез к ходоку. — Мы правду тоже кусали, знаем, на каких зубах хрустит. — Подошел и в шутку и не в шутку за грудки Облаката и во всю глотку: — Показывай бумагу!
— Какую тебе бумагу?! — стемнел Облакат, отводя от себя руки Митюхи.
— А такую... — с издевкой задвигал туда-сюда тяжелой, словно утюг, челюстью: — Мужики! Доподлинно знаю, что управитель большевиков Ленин тому, кто у него бывал, с красным штемпелем бумагу выдает, чтоб без самозванства всякого и протчего. А то: «видел, говорил»... С ярмарки, что ль — на копейку наслухал, а на целковый брехать собрался. Раз из Питера — выкладывай и бумагу по чести!
У Облаката в глазах перекаленный огонь. За ворот полушубка притянул Боркова к себе:
— Хошь, штемпель во всю харю припечатаю?!
— Для блезиру же я, дура, — забормотал, отпрянув, Митюха.
— Для «блезиру» пока и я свое скажу. Граждане-товарищи мужики! По части этой сволочи мироедской сказ один получил: сгонять прочь с земли, раз эта земля обчественной стала; и распоряжаться ею мужик-бедняк должон, потому как по Декрету определено так...
Путался Облакат в новых словах. Сбитый с толку, он и впрямь забеспокоился: поверят ли ему сельчане после того, как Митюха взбаламутил сходку? Затоптался в забывчивости. Но недолго. Шахтер Жуланов, что надоумил идти к Ленину, помог:
— Ты, дядя, со своего не сбивайся. Правда, она без бумаги пути найдет.
Вспомнил, просиял Облакат. Полез за пазуху, вынул кисет с пшеницей. С фунт всего-то, а словно глыбу золотую из-под земли выворотил. Ахнула толпа, когда сказал ходок, что горсть хлеба этого «самолично» Ильичем дадена.
— С этой капельки зачнем сил набирать на вас, — покосился на кулака Облакат.
Борков жевал губы. Но что-либо сказать в ответ не решался. Жилы вздулись на шее. Не стерпел, взорвался:
— Скидай мои сапоги, голь беспортошная!
Облакат словно обрадовался такому расчету. Сел на снег, разулся и шмякнул оземь хрустящую пару.
Договорил ходок свою речь, стоя босиком на снегу...
* * *
Наступившей весной на исхудалом клочке собственной земли посеял Облакат привезенную пшеницу. С краешку, на косячке в один сажень уместилась вся. По зернышку клал — не горстью сыпал. Потому, может, так ярко запылал изумрудный клинышек после первого предмайского дождика. Вся делянка украсилась этим клинышком. Так, по крайней мере, казалось самому Облакату, когда выходил он приглядеть, остеречь от случайной потравы.
В первую же цветень понеслась пыльца через межи, не различая ни своего, ни чужого надела, равно всякому колоску вкладывая по сердечку для новой завязи...
* * *
Герасим то говорил, то умолкал. Рылся в памяти, силясь выбрать что-либо попонятнее для ребят. Видно, не находил и продолжал вить-плести свою стариковскую вязь о былом, о своем дальнем, но не забытом.
— Мужика убедить — на зуб положить ему надобно. А лапоть в рот не сунешь, вместо краюшки. Нужда, навоза кучка, обрывок веревки от подохшей клячи ближе, дороже было, нежели то, что должно взойти на новом, полусвоем и получужом поле...
Тогда собралось десятка два мужиков во главе с шахтером Жулановым и Облакатом — без семей пока — и ну артельно землю «будить», по-настоящему бедняка к ней повертывать. Пахали, сеяли, убирали честь честью, в рот совали неверцам хлеб — поначалу: овсяный, потом ржаной, а уж насытив, звали и вели на общую борозду. Не вдруг, не сразу понял мужик, что в одиночку не добыть счастья. В хорошее-то верить у него и привычки не было. Плохое в намеке угадывалось все до конца, потому как это плохое и тяжкое всегда близко, знакомо, оно — в каждодневье людском. И все-таки пришло время: перемешался, окреп хлебушек с той пыльцы легкой, постер он межи с крестьянских осьмин, разгладил вековые морщины земли-матушки. Замолодилась она, зацвела-запахла широко и сытно.
Загорячилась-двинулась и заново переделанная жизнь. Ходчее побежало время. Пришел и тот год, когда по осени Облакат с Федькой Жулановым привезли на лошадях из Москвы памятник, отплатив мастерам-художникам первым колхозным хлебом. Привезли, вытесали камень под него и поставили на самом солнечном месте. Долго и весело говорил тогда Жуланов на митинге. Ликовала деревня на своем осеннем хлебном празднике. Не всем, однако, пришелся по душе этот праздник.
Утром, при первом солнышке, мужики нашли Жуланова в борозде, припаханным злым плугом. Плотницкой пилой притаенная кулацкая рука изрезала на куски деревенского большевика Федора Жуланова...
* * *
С тех пор много лет утекло. И в каждолетье цвела там кормилица-пшеница. А в рабочую пору, уходя последним с того поля, Облакат выбирал подобротнее с десяток-другой колосьев, молотил в шапке, дул-веял, отбивая полову, и хранил эту горсть до весны.
* * *
...Нагулялось солнышко в просторе своем да повернуло под гору за ельник. Пора бы кончать Герасиму, а все говорит, говорит, и края не видно старинушке хлебной. Ровно сказку придумал хорошую и кончать не хочется. А ребятам то и надо. Ко дворам родители кличут — куда там!
Дивно ребятишкам. Может, не старинушка тронула
