Глава десятая
Я не был на Нагорной проповеди Христа, хотя тетушка Джинджер и говорила мне, что это было самым интересным и важным событием в жизни всего независимого человечества. Не помню точно, до ее или сразу после, были все эти фокусы с водой и вином, но то, что я увидел в тот день у входа в миссию, я просто обязан был записать: «И трезвели пьяные, и превращалось вино в крови ихней в воду. И обмякали они телом и разумом. И падали они перед ним наземь». Где-то примерно так. (Из шестого тома откровенных показания от Билла.)
Джим начал говорить сверху, затем спустился на землю по ступенькам и «…Ходил он меж людей и разговаривал с ними, со всеми и с каждым, с каждым и со всеми. И проникала любовь в души заблудшие, и уходили оттуда ярость и ложь. Головы ихние прояснялись и переставали болеть…» (оттуда же).
Я смотрел, что делал Джим своими словами с обесцвеченным светом общества, как признавались и каялись они в своих прегрешениях, тех, что могли вспомнить, и тех, что не могли, как падали они на колени и как мало их, потом, вставало обратно. И я увидел воочию, что имел в виду Джим, когда говорил: «Делать людей лучше». Я не понимал, как такое возможно, а теперь прозрел и увидел: «Ходил он по земле, аки по суху, и делал то, что сам себе предначертал». И видел я радость и слезы на лицах прозревших, и простирали свои руки к нему и вторили ему сами не знамо что.
Но тут раздался сигнал клаксона и все это представление закончилось. Через толпу, окружившую Джима, пытался проехать грузовик. Водитель высунулся из окна и спросил, туда ли он попал? Вчера у него спустило колесо, он отстал от колонны и долго не мог найти дорогу, пока не наткнулся на свежую железнодорожную ветку и не поехал вдоль нее и пока не попал сюда и, похоже, не очень опоздал. Пока он все это говорил, очищенные души министров-капиталистов вселились обратно в свои обрюзгшие тела, которые начали довольно дружно залазить в кузов автомобиля, выкидывая из него какие-то ящики, противно дзенькающие при приземлении на теперь уже точно святую землю. К тому времени как шофер закончил свою не очень длинную историю, из кузова уже стучали по крыше кабины — это означало, что все, в том числе и министр транспорта и скатертей, погружены и можно ехать. Человек в парадном мундире Майкла Джексона, важно усевшийся на почетное кресло переднего пассажира, сказал командным голосом народное африканское напутствие: «Трогай!» А чтобы у водителя не оставалось сомнений в правильности этого действия, добавил, как ставят ногу на плацу: «Рядовой!» Шофер грузовика нажал на акселератор, крутанул руля, и теперь уже точно правительственный автомобиль отбыл, оставив меня, Джима, бывших рабочих и монашек любоваться длинным шлейфом, потянувшимся за ним. Когда пыль понемногу улеглась, монашки, к слову сказать, принимавшие активнейшее участие во вчерашних торжествах, в отличие от Джима, для которого вчерашний вечер прошел так же, как любой другой, начали, чтобы быстренько загладить свою вину, оказывать последнюю помощь самим себе и рабочим, страдающим от последствий суточной попойки. Мы с Джимом пошли на веранду.
— Ну и что ты думаешь, что теперь все эти упыри завтра кинутся по своим кабинетам делать добрые дела? — я сел в кресло и решил рубать Буратино с плеча.
— Не знаю, — подозрительно спокойно ответил Джим, как будто его совсем не беспокоил результат его речи. Хотя первый эффект, конечно, был просто ошеломляющий! До меня хотя и не дошла очередь, но я был готов поведать миру о трех закопанных мешках! Но сейчас, спустя всего несколько минут, я уже никому ничего рассказывать не собирался. Наоборот, пришло какое-то чувство стыда и неловкости за свою слабость, так, как будто ты вышел к гостям со спущенными штанами. И хорошо, что если только штанами! Всего на миг. Затем ты конечно же спохватился, натянул брюки и теперь все вокруг делают вид, что ничего и не случилось. Но они-то знают, что случилось! И тебе и гостям неловко, и это ожидание, когда можно будет расходиться, а ведь еще даже не подавали горячего. Так вот, когда я спросил Джима, то имел в виду дальнейшие последствия от его выступления, а не краткий мгновенный эффект. Но видя, с какой спешкой собирались сильные сего небольшого мира, я предполагаю, что у них были абсолютно те же чувства, что и у меня. С тем лишь отличием, что, судя по их признаниям, они не только выходили к гостям без всего, но и делали при этом неприличные круговые жесты рукой и другими органами. И каково же им там теперь трястись в тесном грузовичке, всем вместе, но каждому наедине со своим позором и похмельем? Они ведь могут и потребовать сатисфакции за пережитое — завтра можно было с повышенной вероятностью ожидать небольшого расстрельного взводика. Единственное, что вселяло надежду и оптимизм, что гнев этих вершителей судеб повернется не против нас, а все-таки против мерзкого похитителя брезентов Джеббса. Еще немного пораскинув остатками простокваши в голове, я окончательно пришел к выводу, что нам ничего не угрожает, а все беды мира обрушатся на нашего бывшего, но по-прежнему сумасшедшего предводителя и его шайки в лейке. Надо быть окончательно свихнувшимся психопатом, чтобы выстроить эту дорогу ради одного вагона, а потом тут же кинуть всех ее акционеров. Я, конечно, предполагал, что он может так поступить, но… как говорится, всегда найдутся люди, способные поступить более по-сумасшедшему, чем другие боялись себе даже подумать. Он ведь мог спокойно уехать сегодня вместе со всеми и его наверняка еще выносили бы с вокзала на руках. Но размеры вавки в голове Джеббса, помноженной на бесконечное в интервале одной человеческой жизни богатство, уже не позволяли ему принимать сколь-либо адекватные решения.
Что касается Джима, то ему явно было не по себе от понимания того, что его старания, по крайней мере, в этот раз, пошли насмарку. Да и Елен все равно, в конце концов, укатила на драгоценном поезде. Хотя Джим и говорил, что морально готов и даже уверен в ее будущем отъезде, но в глубине души он все равно надеялся, что она останется. Говорить с ним о ней было сейчас абсолютно бесполезно — он все равно принял бы безразличный вид, пожал своими узкими плечами и сказал, что это не его дело, каждый человек сам кузнец своего несчастья и так далее… Людям свойственно впадать в крайности и отрицать явное, когда оно, а чаще всего она, причиняет боль. Даже если ты стоишь первым в списке поборников справедливости, очень трудно оставаться до конца объективным по отношению к самому себе. Поговорю с ним об этом после, ну или он сам со мной заговорит, если захочет. А пока я пошел спать, потому что те два часа, что я спал стоя на банкете, в позе боевого коня, слишком близко рассматривавшего тарелку с салатом, было маловато даже для такой тренированной лошади, как я.
На следующий день в полдень прибыл поезд и полвагона. Мои обещанные полвагона были аккуратно отрезаны автогеном и благороднейше присланы мне вместе с тем самым старым паровозом на угле, почти пустым тендером и огромным сердитым негром-машинистом. Последний ругался на всех наречиях, которых он нахватался за сорок лет работы в порту, потому что вчера его подняли ни свет ни заря и скомандовали возвращаться в Порт, хорошо еще, что вперед его толкал поезд-путеукладчик, а вот обратно сюда уголек пришлось кидать самостоятельно, потому что его кочегар где-то запропастился на этом чертовом шабаше. Машинист и его комбинезон пошли искать и, по всей видимости, бить до средней степени увечий своего помощника, а я в очередной раз подивился стойкости слова и стабильности шизофрении Джеббса. Затем я залез в будку паровоза, застопорил паровой котел, как это однажды делали в одном интересном фильме, и зашагал обратно в деревню. Поезд сегодня никуда не поедет — он поедет только тогда, когда я и мой Генеральный план дадим ему зеленый семафор.
Машиниста звали Барнс, голова его была в седых кучеряшках, лицо — в бакенбардах, впрочем, как и видимая часть груди, и он гонял палкой вокруг миссии какого-то человека. Судя по одинаковым с Барнсом комбинезонам, несчастный был как минимум его двоюродным братом, а судя по походке, кочегаром. Не успел я к ним приблизиться, как на их крики и беготню из дома вышел Джим и взял их в свой оборот, сначала машиниста, а потом и его визави. Из разных щелей, на запах готовящегося на веранде обеда, стали выползать вчерашние пировальщики, они же позавчерашние чернорабочие, и становились в очередь к общему котлу, в спины к ним пристроились немного утихомирившиеся человек-свисток и человек-совок — эти титаны угля и топки. Но перед обедом все они сначала попали на лекцию на открытом воздухе о вреде пьянства и смысле жизни, докладчик — Джим Гаррисон. Он явно отошел от вчерашних поражений и принялся с удесятеренной силой за своих будущих адептов. На это раз Джим был более краток и обошлось без коленопреклонений со стороны страждущих. Начавшийся сразу после этого обед практически никто есть не мог — жевать еще жевали, а вот глотать не получалось — голова никак не могла подать нужной команды, она был занята перевариванием духовной пищи. Видя всеобщее замешательство с приемом еды вовнутрь, Джим призвал всех к трапезе, и к народу как по волшебству вернулись глотательные рефлексы. Посмотрев, как лихо он все-таки обращается со своими подопечными, я несколько приободрился, и в моей голове снова возникли картинки из старой сказки о заветном креслице, что стоит в круглой комнатке. Если дело пойдет так и дальше, то, насобирав такую армию зомби, мы с легкостью отожмем все пластиковые ведра в округе без единого выстрела!
