опыта и личным достижениям. Они очень остро ставили вопросы о сопутствующих социальных недугах: превращении человека в «раба» общины; бесконечных раздорах, драках и даже судебных тяжбах; конфликты между богатыми и бедными, главным образом из‐за более интенсивного использования общинных выгонов скотом богатых членов общины[327]. Звучало и прямое озлобление: «Мир контролирует каждый шаг». Для активного мужика жизнь в общине – это «пытка» и «вечное рабство»[328].
Даже крестьяне, защищавшие общину, соглашались с этой критикой, но противопоставляли ей преимущества общины и проблемы, которые начнутся при переходе к частному землевладению[329]. Преимущества общины включали в себя защиту беднейших семей, поскольку те имели доступ к пастбищу, воде и другим общим ресурсам, а также больший простор для скота (вероятно, из‐за неогороженности полей). Некоторые указывали на социальные аспекты дела – большим семьям нарезалось больше земли, кроме того, община привязывала крестьян к родине[330]. Некоторые даже отстаивали аргумент, прямо противоположный аргументу критиков относительно постоянных раздоров: в условиях частной собственности их станет больше. Многие говорили о том, что окончательный раздел земли не может быть честным и справедливым – по‐видимому, они исходили из того, что в условиях регулярных переделов нечестность не имеет большого значения, потому что в следующий раз все можно исправить[331]. Но похоже, что даже сторонники общины полагали, что и при частной собственности на землю жить можно, лишь бы землицы прирезали[332].
Из данных опроса следует, что бедняки выступали за общину, середняки – против, а зажиточные раскололись в соответствии с личной оценкой возможных выгод[333]. Критики общины, видимо, чувствовали, что на решение вопроса они все равно никак повлиять не могут, поскольку все зависит от решений центральной власти[334].
Понятно, что наши возможности делать выводы о ситуации на основании опроса 1902 г. достаточно ограниченны. Смоленская губерния экономически была сравнительно развита; например, в ходе реформ по числу хуторов и отрубов она оказалась выше среднего уровня. В отчете ничего не сказано о методологии опроса. Тем не менее гневная критика общины со стороны довольно большой группы крестьян заставляет скептически отнестись к утверждению о том, что политические петиции отражали позицию крестьянства в целом. Даже отдельный крестьянин мог держаться сразу двух мнений. Прилично одетый и, по‐видимому, состоятельный мужик ответил чиновнику по поводу реформы следующее: «По убеждению я трудовик и в соответствии с нашей программой я против закона от 9 ноября, но по жизни мне это подходит… А потому я говорю вам спасибо»[335].
В конечном итоге, конечно, крестьяне получили именно то, чего требовали в своих политических петициях: принятый большевиками в 1917 г. Декрет о земле был очень близок к «проекту 33‐х». Но пятилетний опыт, особенно убедительный в силу полного уничтожения помещичьих хозяйств, немного их образумил, как следует из принятого в 1922 г. Земельного кодекса. Он по крайней мере разрешил общинам выбирать необщинное (уча́стковое) землевладение[336], а также позволил крестьянам добиваться выделения своей земли с согласия общины – а иногда и без оного[337]. Но он запретил любую покупку, продажу, залог, завещание или дарение земли, а также резко ограничил возможности сдачи в аренду[338]. Из этого смягчения позиций власти следует, что взгляды крестьян, нашедшие отражение в наказах и в «проекте 33‐х», достаточно быстро радикально изменились. Возможно, сказался опыт настоящей частной собственности, расширявшейся в результате скупки помещичьих земель и приватизации общинных земель.
Где‐то в середине спектра между предложением 33‐х и идеями кадетов был еще «проект 104‐х» – произведение трудовиков, находившихся под влиянием эсеров[339]. В отличие от «проекта 33‐х», этот проект упоминал о компенсации за землю, но очень туманно: вопрос, включая «те случаи, когда земля была изъята без компенсации», может быть разрешен только после «народного обсуждения» на местах[340]. И не считая этого расплывчатого упоминания о компенсации, здесь не было ничего отличающегося от предложения 33‐х, с одной стороны, и предложения кадетов – с другой, и этот проект был еще дальше кадетского от всего, что могло бы составить основу для компромисса с правительством, а потому нет смысла его обсужать.
Прежде чем распрощаться с крайне левыми, нужно кратко ознакомиться с позицией большевиков. Стандартная марксистская теория, конечно, утверждала, что в своем развитии общество неизбежно проходит стадии, установленные Марксом: феодализм, капитализм и, наконец, коммунизм. Если, как это делали социал‐демократы, расценивать социальные и экономические условия, преобладавшие в сельской России в период ликвидации крепостного права до 1905 г., как феодализм, то нужно заключить, что следующей стадией должен был быть капитализм. Тогда получается, что, переходя к капитализму, общество делает шаг к коммунизму. Следуя марксистской логике, хороший коммунист должен был бы поддерживать развитие капитализма, и можно было бы ожидать, что Ленин одобрит столыпинские реформы[341].
На деле реакция Ленина была ортодоксальной лишь частично. Он действительно считал, что столыпинские реформы способствовали развитию капитализма (это хорошо) и ускоряли «экспроприацию крестьянства, разрушение общины и возникновение крестьянской буржуазии» (все это есть результат укрепления капитализма, а потому дело хорошее)[342]. Реформы, писал он, «несомненно прогрессивны в экономическом смысле»[343]. В 1903 г. в брошюре под названием «Объяснение для крестьян, чего хотят социал‐демократы» он призвал к отмене всех законов, стесняющих крестьян в распоряжении своей землей[344]. С другой стороны, Ленин делил сельский капитализм на два типа: прусский (с небольшим числом крупных землевладельцев, включая и зажиточных крестьян, и сельским пролетариатом) и американский[345]. Для него в американском сельском хозяйстве главным было не большое число сравнительно небольших частных хозяйств, а тот факт, как он его понимал, что фермеры получили землю от государства бесплатно. По его мнению, отсюда следовало, что американские фермеры могли вкладывать труд и капитал без «излишних» расходов на аренду или покупку земли[346]. В соответствии с этой теорией, конечно, процветать могли бы только первопоселенцы и их наследники, а любой фермер, купивший землю по рыночной цене, обречен на ужасные лишения. Мысль, надо сказать, ни на чем не основанная. Этот подход явно созвучен идее, о которой мы говорили выше, – причиной низкой производительности является бедность крестьян, в результате чего причиной бедности оказывается бедность, а отнюдь не пороки системы прав и стимулов.
Как бы то ни было, далее Ленин пишет, что национализация помещичьих земель в соответствии с чем‐то вроде программы трудовиков приведет к развитию особенно благоприятной формы капитализма[347]. Имея довольно статичное представление о капитализме, он, похоже, совсем не беспокоился по поводу предложения трудовиков о запрещении всех сделок с землей, хотя
