или какому‐нибудь государственному фонду, который занимался бы скупкой земель для перепродажи подобным лицам. Это как минимум создало бы мелким фермерам препятствие при попытке смены сферы деятельности. Когда величина хозяйства строго ограничена, а возможности бросить сельское хозяйство основательно стеснены, мы получаем статичную и неэффективную сельскую экономику и промышленность, не имеющую возможностей для роста.
Второй недостаток плана кадетов состоял в том, что в силу приверженности идеалу правового государства, они предусмотрели компенсацию за отобранную землю, но это создавало целый ряд проблем. Рассчитать компенсацию за почти 100 млн акров земли – если только не использовать совершенно механическую формулу – просто непосильная задача. Можно было, конечно, как‐то упрощать подсчеты, жертвуя точностью ради простоты. Фактически же то, что предлагалось, лишь усложняло решение поставленной задачи. Исключив аренду земли и всю соответствующую информацию, проект поставил судью перед задачей провести буквально метафизическую линию. Поскольку от суда не приходится ждать совершенства, взвалить на любую правовую систему подобную задачу, особенно в малоразвитой России, – значит скорее утопить правовое государство, а не помочь его становлению.
Процесс модернизации, если бы программа кадетов его не прикончила, только усугубил бы экономические перекосы и административную трясину. Модернизация предполагает постепенный рост производительности и населения. Если бы Россия установила административный потолок размера хозяйства, сам ход развития привел бы к постоянному понижению этого потолка, что оказывало бы дальнейшее понижающее воздействие на производительность и вело бы к усложнению административных рогаток.
Но оставим все это и зададимся вот каким вопросом: имело ли смысл использовать проект кадетов в той ситуации, которая сложилась в России к 1906 г.? Может, скверная политика оказалась бы невысокой ценой за то, чтобы предотвратить 70 лет большевизма, точнее, за то, чтобы повысить шансы на предотвращение этой катастрофы? Здесь возможны два подхода. Во‐первых, «проект 42‐х» мог улучшить ситуацию в деревне или удовлетворить крестьян. Вряд ли удалось бы добиться значительного улучшения материального положения крестьян, учитывая сравнительно скромную площадь помещичьих земель (в сравнении с тем, что уже было в распоряжении крестьян)[362], возможные конфликты между крестьянами за расположение отруба, вероятные отступления от принципа верховенства права при изъятии и распределении земли, а также сложные вынужденные миграции крестьян из губерний, где крестьяне в наибольшей степени страдали от малоземелья, туда, где земля была в избытке. Все это нанесло бы ущерб экономике страны, в том числе и самим крестьянам. Но были бы крестьяне в итоге удовлетворены? Не вызывает сомнений, что эта политика дискредитировала бы идею, что захват помещичьих земель – прямой путь к довольству. То, как изменились настроения крестьянства с 1917 к 1922 г., говорит об их способности осознать выгоды отдельных аспектов частной собственности. Но было бы рискованной авантюрой строить либеральную демократию на базе конфискации (с частичной компенсацией) собственности целого класса землевладельцев[363].
Вторым моментом, оправдывающим подобную политику, могло бы быть положение о том, что в ходе нахождения законодательного компромисса, необходимого для реализации проекта кадетов, конституционные нормы смогли бы развиться и укрепиться в такой степени, что это перевесило бы негативные последствия соответствующей сельскохозяйственной политики. Компромиссное решение могло бы удовлетворить пожелания правительства и его сторонников в отношении законов, дающих крестьянам право выхода из общины, если они того желают, и удовлетворить пожелания кадетов – в отношении акта по передаче помещичьей земли крестьянам. Компромисс, вероятнее всего, предотвратил бы роспуск Думы в июле 1906 г., обращение к ст. 87 в ноябре 1906 г. для начала реформы прав собственности и изменение избирательного закона (государственный переворот) в июне 1907 г. Но все это лишь догадки и предположения. Однако опыт эффективного сотрудничества между ветвями власти и достижения более тесного согласия в управлении был бы, несомненно, полезен.
Ретроспективно, если говорить только об аграрной политике, позиции правительства и кадетов не кажутся столь безнадежно несовместимыми, чтобы была исключена возможность компромисса. Кадеты были грозны скорее на словах, чем на деле, а их политические мечтания были хуже, чем то, с чем бы они согласились в критический момент. «Проект 42‐х» никоим образом не отражал позиции всей партии[364], и взгляды кадетов во второй Думе отличались большей умеренностью, чем в первой[365]. Когда третья Дума рассматривала проект, ставший законом 14 июня 1910 г., утвердившим столыпинскую реформу с некоторыми поправками, кадеты, которых теперь было всего 54 человека из 441 депутата[366], смирились с идеей, что правительство должно облегчить крестьянам выход из общины. Они настаивали только на том, что нельзя силой принуждать к выходу из общины. Если их беспокойство и было обоснованным, то причина здесь в определенном своеобразии закона, который будет рассмотрен в главе 6. В любом случае, законодательный торг мог бы устранить подобные недостатки закона[367].
Что же касается правительства, то, по некоторым признакам, оно готово было пойти на уступки по политическим вопросам. Хотя высокопоставленные государственные деятели порой говорили о полной неприемлемости экспроприации собственности в какой бы то ни было форме[368], внутри правительства были силы, готовые пойти на некие меры по экспроприации, чтобы удовлетворить оппозицию. Сам Столыпин, бывший активным и влиятельным уже на посту министра внутренних дел, до занятия поста премьер‐министра и разгона первой Думы 9 июля 1906 г. летом 1906 г. заметил в частной беседе, что согласен с намерением кадетов прирезать крестьянам земли, но «отвергает широкомасштабную принудительную экспроприацию частнособственнических земель»[369]. В присутствии многих свидетелей он также сказал графу Бобринскому: «Вам, граф, придется расстаться с частью ваших земель»[370]. Позднее, отчасти исходя из данных о несоответствии между районами с большими дворянскими имениями и районами с наиболее острым земельным голодом[371], он занял более узкую позицию, признав уместность принудительного изъятия помещичьих (и иных) земель, когда это необходимо «для улучшения использования крестьянами своей земли» и если речь идет об улучшении водоснабжения, дорог или (разумеется) решения проблемы разбросанности участков[372]. Изъятие земли под этими предлогами, сходное со сравнительно невинным суверенным правом государства отчуждать собственность (за компенсацию), вовсе не предполагает большого перераспределения. Но чуть раньше, до того, как в декабре были подавлены крестьянские волнения, начавшиеся в 1905 г., некоторые из наиболее консервативных фигур режима выражали готовность допустить частичную экспроприацию. Самым выразительным было высказывание (возможно, апокрифическое) Д. Ф. Трепова: «Я… буду счастлив отдать половину моей земли, потому что убежден, что только на этом условии смогу сохранить вторую половину для себя»[373].
Однако в целом сотрудничество между кадетами и правительством в первой и второй Думах было обречено не из‐за разногласий по вопросам аграрной политики, а из‐за более широких расхождений. Для Николая II конституционализм был
