— Нина, — говорит Патрик, — больно не только тебе. Когда я вижу тебя такой… это убивает меня. — Он смотрит на свой бокал, взбалтывает его содержимое. — Жаль, я не…
— Я тоже. Но можно сожалеть до скончания мира, это ничего не изменит, Патрик.
Сегодня уже была рассказана история…
Пока был подходящий момент…
Хорошие парни, детка, всегда погибают.
Патрик переплетает свои пальцы с моими, лежащими на столе. Пристально смотрит на меня, как будто хочет запомнить малейшие черточки на моем лице. Потом, похоже, с величайшим усилием отворачивается.
— Правда заключается в том, что такой ублюдок, как он, недостоин справедливости. Таких людей, как он, нужно убивать.
Наши сцепленные пальцы напоминают сердце. Патрик сжимает мою руку, я отвечаю на рукопожатие. И нам не нужны слова, нужен лишь этот единый пульс, мой ответ.
На следующее утро самой насущной проблемой становится вопрос, куда пристроить Натаниэля. Ни мне, ни Калебу до настоящего момента это не приходило в голову, и лишь когда на горизонте маячит здание суда, я понимаю, что Натаниэлю нельзя присутствовать на вынесении приговора… но и одного его оставить нельзя тоже. Он стоит между нами и держит нас за руки — такой живой мостик.
— Я мог бы посидеть с ним в коридоре, — с готовностью предлагает Калеб, но я тут же отклоняю такое решение. Калеб смотрит на Натаниэля и продолжает: — Разве у вас нет секретаря, который мог бы присмотреть за ним?
— Это не мой округ, — отмечаю я. — Я не оставлю его с незнакомым человеком.
Конечно же нет, больше никогда в жизни! Хотя, как оказывается, бояться нужно не чужих людей.
Мы оказываемся в тупике, когда появляется ангел-хранитель. Натаниэль первым замечает ее и бежит по коридору.
— Моника! — вопит он, а она поднимает его на руки и кружит.
— Это самое волшебное слово, которое мне доводилось слышать, — смеется Моника.
Натаниэль так и светится радостью:
— Я уже умею разговаривать!
— Доктор Робишо мне говорила. Она сказала, что теперь, когда ты входишь в ее кабинет, она не может вставить ни слова. — Она пересаживает Натаниэля на другую руку и поворачивается к нам. — Как вы? Держитесь?
Как будто сегодня существует ответ на этот вопрос.
— Тогда, — продолжает Моника, как будто услышав наш ответ, — мы пойдем в игровую комнату возле суда по семейным делам. Как тебе предложение, Натаниэль? — Она удивленно приподнимает брови. — Или у вас другие планы относительно сына?
— Нет… совсем никаких, — бормочу я.
— Так я и подумала. Сегодня утром забота о ребенке, вероятно, не входит в число ваших… приоритетов.
Калеб касается золотистых волос сына.
— Веди себя хорошо, — велит он и целует его в щеку.
— Он всегда ведет себя хорошо. — Моника ставит малыша на пол и уводит по коридору. — Нина, ты знаешь, где нас найти, когда закончите.
Секунду я сморю им вслед. Две недели назад я терпеть не могла Монику Лафлам, теперь я у нее в долгу.
— Моника! — окликаю я, и она оборачивается. — Почему у тебя нет детей?
Она пожимает плечами и слабо улыбается:
— Никто не приглашает на свидание.
Наши взгляды встречаются — и прошлых недопониманий как ни бывало.
— Они много потеряли, — улыбаюсь я.
Томас Лакруа сантиметров на пять ниже меня и уже начал лысеть. Это, разумеется, ничего не меняет, но я ловлю себя на том, что во время заседания постоянно смотрю на Уолли, недоумевая, почему он не мог найти более совершенного кандидата в качестве обвинителя, такого же лощеного снаружи, как и изнутри, чтобы присяжные не смогли ни к чему придраться.
— Мы всецело полагаемся на Тома, — говорит мой начальник. — Ты знаешь, мы на сто процентов поддерживаем тебя и Калеба… но мы не хотим, чтобы возникли какие-либо проблемы во время апелляции. Но если мы будем присутствовать в зале суда, может создаться впечатление, что мы намеренно пытаемся засудить этого парня.
— Уолли, я понимаю, — отвечаю я. — Какие обиды…
— В таком случае, — Уолли, покончив на сегодня с неприятной миссией, встает, — мы все будем ждать новостей.
Уходя, он хлопает меня по плечу. После его ухода мы остаемся втроем — Калеб, я и Томас Лакруа. Он хороший обвинитель, как и я сама, поэтому переходит прямо к делу.
— Мы сможем предъявить ему обвинение только после обеда. И все из-за огласки, которую получило это дело, — говорит Том. — Вы когда заходили, видели журналистов?
Видели ли мы? Нам пришлось продираться сквозь толпу. Если бы я не знала, где находится служебный вход, я бы никогда не привела Натаниэля в суд.
— Как бы там ни было, я уже переговорил с приставами. Суд выслушает все дела, назначенные на сегодня, а потом приведут Шишинского. — Он смотрит на часы. — Слушание назначено на час, поэтому у нас есть немного времени перед заседанием.
Я кладу ладони на стол.
— Вы не будете вызывать моего сына в качестве свидетеля, — заявляю я.
— Нина, вы же знаете, это только предъявление обвинения. Это заседание для галочки. Давайте просто…
— Я хочу, чтобы вы об этом знали, и знали сейчас. Натаниэль не будет свидетельствовать в суде.
Томас вздыхает.
— Я работаю уже пятнадцать лет. И нам придется ждать, что будет дальше. На данный момент вам лучше, чем мне, известны все улики. И вы лучше, чем я, знаете, как чувствует себя Натаниэль. Но вам также известно, что мы ждем некоторые кусочки мозаики — например, результатов экспертизы, выздоровления вашего сына. Через полгода, через год… Возможно, Натаниэлю станет гораздо лучше и уже не так сложно будет давать показания.
— Ему всего пять лет. За пятнадцать лет, Томас, сколько преступников оказалось в тюрьме пожизненно, когда потерпевшим был пятилетний ребенок?
Ни одного, и ему об этом прекрасно известно.
— Тогда будем ждать, — отвечает Томас. — У нас есть время, и подсудимому тоже понадобится время, вам ли не знать.
— Его нельзя вечно держать под стражей.
— Я собираюсь просить залог в сто пятьдесят тысяч долларов. И сомневаюсь, что католическая церковь внесет за него залог. — Он улыбается мне. — Никуда он не денется, Нина.
Я чувствую, как рука Калеба ложится мне на колено, и хватаюсь за нее. Сперва я думаю, что это выражение поддержки, но муж сжимает мои пальцы так, что я чуть не вскрикиваю от боли.
— Нина, — вежливо говорит он, — может быть, дадим мистеру Лакруа возможность заняться своим делом?
— Это и мое дело, — отвечаю я. — Каждый день я вызываю детей в качестве свидетелей и вижу, как они теряют голову от страха, а потом вижу, как насильники уходит безнаказанными. Как ты можешь просить меня забыть об этом, когда речь идет о Натаниэле?
— Вот именно, речь идет о Натаниэле! И сейчас ему больше всего нужна мама, а не мама-прокурор. Необходимо двигаться постепенно, и сегодняшний шаг — не выпустить Шишинского из-под стражи, — произносит Томас. — Давайте сосредоточимся на этом. Как только преодолеем это препятствие, решим, что делать дальше.
Я опускаю глаза на свои руки, которые нервно теребят юбку, превращая ее в тысячи морщинок.
— Я понимаю, о чем вы говорите.
— Вот и хорошо.
Я поднимаю глаза и едва заметно улыбаюсь.
— Вы говорите то, что я говорю потерпевшим, когда не знаю, удастся ли добиться обвинительного приговора.
К чести Томаса, он кивает:
— Вы правы. Я не собираюсь вас учить. Никогда не знаешь, как повернется дело, признает ли подсудимый вину, изменит ли ребенок свое отношение, удастся ли ему прийти в себя через год настолько, чтобы внести весомый вклад в рассматриваемое дело, чего в первые дни он сделать не может.
Я встаю.
— Но вы сами сказали, Томас, что сегодня мне не до тех, других детей. Сейчас я должна заботиться исключительно о своем сыне. — Я подхожу к двери, не дожидаясь, пока Калеб поднимется с места. — В час дня, — произношу я как предупреждение.
Калеб догоняет жену уже в вестибюле, а потом ему приходится тянуть ее в укромный уголок, подальше от журналистов.
— Что это все значило?
— Я защищаю Натаниэля.
Нина скрещивает руки: только посмей сказать обратное!
Она совершенно на себя не похожа, дрожит и нервничает. Возможно, виной всему сегодняшний день. Одному Богу это известно. Калеб тоже сам не свой.
— Нужно сказать Монике, что слушание отложили.
Но Нина уже натягивает куртку.
— Ты сходишь к ней? — спрашивает она. — Мне нужно заехать на работу.
— Сейчас? — От ее конторы до здания суда всего пятнадцать минут, но тем не менее…
— Мне необходимо кое-что передать Томасу, — объясняет она.
Калеб пожимает плечами. Смотрит Нине в спину, когда она спускается по парадной лестнице. Вспышки камер, словно пули. Она замирает, потом сбегает вниз. Калеб видит, как она отмахивается от журналиста, как отмахнулась бы от назойливой мухи.
