Она была танцовщицей – Ясмин. Гибкая женщина, укротившая змею. Желтую, с черным пятном на голове в виде короны. Она шла в проходе между столиков, и даже самые закоренелые гомосексуалисты оборачивались в ее сторону. Это не была демонстрация плоти. Это было искусство танца, где ничто не имеет право остаться скрытым. И змея. Она обвивала Ясмин. Сжимала ее ноги и шею. Гладкая желтая кожа скользила по темным гениталиям. Раздвоенный язык целовал открытый рот. Человек и змея сливались в одно целое, продолжая подчеркивать свои различия, дополняя друг друга, собираясь воедино, как пазл, чтобы потом рассыпаться под гром аплодисментов.
– Я должен нарисовать тебя, – сказал ей Назиф после выступления.
– Меня не рисуют, – улыбнулась Ясмин. – Меня пьют, как хорошее вино, – она приняла из рук охранника накидку, скрывая свою наготу. – Разве можно запечатлеть вкус вина? Разве можно передать его неповторимость? – Ясмин смерила взглядом рыжеволосого спутника Назифа. – Разве можно нарисовать любовь? – спросила она. – Или страсть? Ни один холст не сможет сохранить непогрешимость подобного момента. Скорее, обезобразит его. Испортит бесцельным нагромождением ненужных форм и деталей.
– Но и без этого нельзя, – сказал Назиф.
– Но разве страсть и любовь вот здесь? – руки Ясмин опустились к промежности. – Это лишь похоть. Лишь животные инстинкты. Тело врет. Слова врут. Даже глаза иногда врут.
– Так это означает «нет»? – спросил Назиф.
– Это означает, что не родился еще художник, который сможет запечатлеть любовь и страсть. А тело… Мое тело… Оно так же продается, как и мои клятвы. Даже мой змей, и тот продается. Но все остальное… Оно принадлежит только мне.
В эту ночь Назиф ушел с танцовщицей, оставив своего спутника искать себе нового возлюбленного.
– Так ты гомосексуалист? – спросила его Ясмин.
– Я тот, что я вижу, – сказал он, открывая ей дверь.
– И что ты видишь сейчас? – спросила она, снимая с плеч прозрачную тунику.
– Я вижу усталость, – сказал он, возвращая тунику танцовщице на плечи.
– Я не устала, – сказала она, проходя мимо него. – Я возбуждена.
– Я говорю о себе, – Назиф снял с мольберта незаконченный холст и выбросил в мусоропровод. – Все, что я делал прежде, – усталость.
– Зачем же ты делал это?
– Быть может, затем, чтобы сегодня найти тебя.
– Я всего лишь тело. Всего лишь твоя натурщица, которая слишком часто хочет секса и лишь иногда любви.
– И чего ты хочешь сейчас?
– Сейчас я хочу выпить, – Ясмин сбросила с дивана одежду Назифа. – Вино. Красное и крепкое. Ты ведь не бедный художник?
– Бедны лишь влюбленные художники. А я не влюблен. Ни в людей. Ни в искусство.
– А как же я? – Ясмин освободила от одежды левое плечо.
– Ты – это другое, – Назиф протянул ей бокал с вином. – Пей.
– До дна? – губы танцовщицы обхватили хрустальный край. Густое вино наполнило рот. Красные струйки вытекли из уголков рта.
– Еще?
– Все что захочешь.
– А что я хочу?
– Меня.
– Ты ошибаешься, – Назиф вставил в мольберт новый холст.
– Ты даже не представляешь, от чего отказываешься, – Ясмин стянула через голову прозрачную тунику. – Возьми меня, художник.
– Я уже взял, – Назиф открыл новый комплект кистей. – Взял намного больше, чем ты можешь себе представить.
* * *
Мощенная белым камнем дорога сворачивает налево. Карликовые пальмы нависают над головами туристов. Две реки с лилово-розовыми водами текут параллельно друг другу. Жидкий туман клубится над их поверхностью.
– Ночью, – говорит туристам проводник, – тумана становится так много, что реки практически невозможно заметить.
– Мистер Кавендиш, – зовет проводника Хейзел. – А правда, что на этой планете невозможно оставаться дольше месяца?
– Нет, – говорит Кавендиш. – Я знал тех, кто оставался вдвое дольше.
– А что потом? – спрашивает Хейзел.
– Потом у каждого своя судьба.
– А как же вы?
– С нами все иначе, – бесцветные глаза проводника безразлично смотрят на Хейзел. – Вы ведь прилетели сюда с мужем?
– Скорее, он со мной.
– И где же он?
– Остался в номере, – Хейзел улыбается. – Говорит, хочет дождаться ночи, – она смотрит на других туристов. – Говорит, единственное, что ему по душе здесь, так это бордели.
– А вы что говорите? – спрашивает Кавендиш.
– Если это позволит ему стать снова мужчиной, то я не против, – Хейзел подмигивает художнику. – С мужчинами всегда так сложно! – она подходит к Назифу и берет его под руку. – Не возражаете?
– Если меня потом не убьют на вашем супружеском ложе, то нет, – говорит он.
– Думаю, вам этого не грозит.
– А другим?
– А вам есть дело до других?
– Просто интересно.
– Вы слышали об эффекте Лаффера? – они идут вдоль странных рек. – Чем выше процент налога, тем больше сборы. Нужно лишь верно все рассчитать.
– И каким же должен быть процент?
– Три четверти, – Хейзел снова улыбается. – Так же и с супружеским ложем.
– Мистер Кавендиш, – спрашивает один из туристов. – А в этих реках водятся рыбы?
– И не только рыбы.
– А местные жители?
– Местные?
– Туземцы, – турист с фотоаппаратом показывает альманах. – Здесь ничего не написано о них.
– Потому что их нет, мистер Чарутти.
– Верится с трудом.
– Воля ваша, – Кавендиш пожимает плечами. – Если будет интересно, то у нас есть большая библиотека. Попробуйте почитать, может быть, что-то и найдете для своей статьи.
– Я больше привык доверять глазам, – Чарутти снисходительно улыбается.
– Он милый, – говорит Назифу Хейзел. – Не находите?
– Возможно.
– Не ваш вкус?
– Я не рисую мужчин.
– Я говорю не о картинах, – Хейзел облизывает пурпурные губы. – Нужно будет обязательно познакомиться с этим Чарутти. Надеюсь, он не художник, – она снисходительно улыбается. – Не обижайтесь.
* * *
Финлей стоит перед зеркалом, проверяя белизну зубов.
– Кто-то уже есть на вечер или снова в поисках? – спрашивает Адриана.
– В поисках, – он обнимает ее за плечи.
– Только не целуй в губы, – говорит она. – Не хочу потом снова стирать с тебя помаду.
– Не буду, – он поднимает на женщине юбку. – Надеюсь, там у тебя нет помады?
– Там нет, – Адриана улыбается. Пальцы Финлея скользят по гладкой коже. – Скажи, если бы ты могла придумать себе детство, каким бы оно было?
– Не знаю.
– Я тоже, – Финлей осторожно расправляет на Адриане юбку. – Так много планет, а мы знаем только эту.
– Каждому свое.
– Кто-то считает нашу профессию порочной, – Финлей смотрит в темные глаза Адрианы. – Один клиент сказал мне, что на его планете за это предают смерти.
– Поэтому мы здесь.
– И ты никогда не мечтала?
– Нет, – Адриана улыбается. – Те, кто покупает меня, редко рассказывают о своей жизни и своих планетах. Мы идеальны, и этого достаточно, – она прикасается сквозь одежду к гениталиям Финлея. – Нас создали цельными, а те, кто прилетает сюда, – лишь половинки. Люди по пояс, а ниже животные. И если мы попытаемся понять их, то, боюсь, сойдем с ума. Между нами пропасть. И эта планета – тот единственный дом, где мы будем счастливы.
Они улыбаются друг другу. Расходятся, отправляясь к своим клиентам. Таким разным. Таким одинаковым. В ресторане тихо и по стенам ползут рваные тени. Финлей курит за стойкой. Время перешагивает за полночь.
– Это местный табак? – спрашивает Финлея Назиф.
– Местный.
– Тогда я, пожалуй, выкурю одну.
– Бренди тоже местный.
– Только вино, – Назиф подзывает бармена. Бумажная спичка вспыхивает в руках Финлея. Назиф прикуривает. – Вы и спички делаете здесь? – спрашивает он.
– Нет. Спички привозят. Как и многое другое. Торговцы добираются куда угодно, где можно заработать. А до тех пор, пока у нас есть отель, торговцам не будет конца.
– И давно ты здесь?
– С рождения.
– Я слышал, никто не может оставаться здесь больше месяца.
– Мы другие.
– Вот как? – Назиф смотрит на Финлея. – Я бы хотел посмотреть на эту планету ночью. Составишь компанию?
Они выходят из ресторана. Идут по залитым искусственным светом улицам.
– Я бы хотел посмотреть на реки, – говорит Назиф Финлею.
– Все хотят посмотреть на реки.
Они сворачивают на узкие тропы, оставляя «Амелес» за спиной. Белые камни под ногами слабо люминесцируют. Фонарей нет. Лишь слабый бледно-голубой свет. Местное животное с тремя парами крохотных женоподобных грудей роет пятаком землю под старым дубом. Выводок существа терпеливо ждет позади, тихо похрюкивая. Назиф останавливается.
– Новые образы? – спрашивает Финлей.
– Что?
– Картины. Вы же художник, верно?
– Верно, – Назиф смотрит на Финлея, требуя ответа.
