– Тогда я уйду от тебя, – Кип решительно кивнул. – Как мама.
– Так вы, значит, здесь вдвоем? – поспешила сменить тему разговора Хейзел.
Бити кивнул.
– Он налоговый агент, – сказал Кип. – Разорил сотни людей и приехал сюда замаливать грехи.
– Ну, это не так уж и плохо, – вступилась за Бити Хейзел.
– Почему? – требовательно спросил Кип.
– Ну, ведь они все еще живы.
– Без денег?! – мальчишка рассмеялся. – Мама сказала, что это хуже, чем смерть!
– Кип! – одернул его отец.
– Она ушла из-за тебя! – закричал он. – Ненавижу тебя! Слышишь?! Ненавижу! – мальчишка ударил Бити в бедро и, развернувшись, деловито зашагал прочь.
– Он лучше, чем кажется, – вступился за него отец. Хейзел кивнула. – А его мать… Наверное, она ушла, потому что хотела уйти, – Бити тяжело вздохнул. – Сначала говорила, что хочет денег, потом, когда я позволил ей купаться в деньгах, сказала, что ей не нужна эта грязь. Боюсь, некоторые люди просто не созданы быть рядом с нами.
– Или же мы просто не способны понять их, – сказала Хейзел, вспоминая Квинта.
* * *
Дверь в номер была закрыта, и Хейзел долго барабанила по ней кулаком, пытаясь докричаться до мужа.
– Может быть, он умер? – спросил портье. – В его возрасте такое иногда случается.
– Нет, – решительно качнула головой Хейзел. – Только не он.
– Но…
– Никаких «но»! Просто дай мне запасной ключ и заткнись.
– Как скажете, мадам, – сдался портье.
Хейзел выхватила из его рук ключ и сжала во вспотевшей ладони. Острые грани впились в кожу, но она не почувствовала этого.
– Ты не посмеешь! – проскрипела зубами Хейзел, взбегая по лестнице. – Если смерть доберется до тебя, то это будет на арене. Не так! Не здесь!
Миловидная горничная шарахнулась в сторону от обезумевшей женщины. Белые накрахмаленные простыни выпали из ее рук.
– Квинт! – прокричала Хейзел, распахивая дверь.
Она вбежала в комнату. Кровать была заправлена, душ выключен. Теплый ветер, врываясь в открытое окно, колыхал тяжелые шторы. Номер был пуст. Хейзел села на кровать и рассмеялась.
– Что это со мной? – спросила она безразличные стены.
Десятки раз Квинт выходил на арену смерти, но она никогда не переживала так, как сегодня, оставив его на пару часов одного. Может быть, это планета так действует на нее? Хейзел подошла к окну и, облокотившись на подоконник, выглянула из номера. Где-то внизу по дорогам из белого камня ходили люди. Светловолосый мужчина поднял голову и помахал рукой. Хейзел помахала в ответ, но так и не смогла вспомнить, когда они успели познакомиться…
– Как насчет того, чтобы встретиться вечером? – прокричал прыщавый подросток из далекого прошлого.
Хейзел тряхнула головой, прогоняя воспоминания. Внизу снова появились люди. Но лишь на мгновение. Планета Мнемоз растворялась, возвращая Хейзел назад, на Бирей, в ее детство…
Старая мать лежит на грязной кровати. Хейзел стоит рядом и смотрит, как вздымается ее плоская грудь. Морщинистое лицо искажают гримасы боли. Мать слепо протягивает к дочери руку. Желтая кожа провисает на костях. Пальцы сжимают ладонь Хейзел. Она оборачивается и смотрит на Дармана. Священник молчит. Невысокий, гладковыбритый. «Странно, – думает Хейзел, – неужели на этой безумной планете все еще находятся те, кто продолжает во что-то верить?!»
– Отпусти мне грехи, – просит Дармана мать Хейзел.
– Я не могу, – говорит он. Мухи жужжат вокруг его вспотевшей головы.
– Никто не узнает, – хрипит старая женщина.
Хейзел закрывает глаза, стараясь не слушать звуки тошнотворной молитвы. Хватка матери слабеет. Жизнь вытекает из нее вместе с выделениями и слезами. Она умирает долго. Намного дольше, чем послушницы планеты Бирей. Худая грудь опадает. Тело вздрагивает. Ее хоронят за оградой кладбища, но и это считается почестью для послушниц, переданных Иерархией в услужение местным священникам.
– Что теперь будет со мной? – спрашивает Хейзел Дармана.
– Не знаю, – говорит он. – Подожду месяц и обменяю на новую послушницу.
– Ты можешь оставить меня. Я заменю мать…
– Ты еще ребенок, а мне нужна женщина.
– Мне шестнадцать.
Хейзел смотрит на Дармана и вспоминает монастырь, где они жили с матерью, пока год назад священник не взял их в свой дом.
Монахи ходили по обнищалым деревням и обещали падшим женщинам спасение, затем приводили в монастырь, обращали в свою веру и превращали в послушниц. Обряд инициации длился чуть больше часа, завершаясь ритуальным прижиганием мозга, после которого мирская сущность послушницы считалась очищенной. Покорные и смиренные, до конца своих дней они, словно вещи, передавались священникам на пожизненное содержание. Иногда процедура прижигания проходила неудачно и послушницы лишались не только личности, но и дара речи, рассудка, превращаясь в ходячих мертвецов со стеклянными глазами. Таких женщин обычно жаловали молодым дьяконам или провинившимся священникам, а иногда просто умерщвляли, если их становилось слишком много в монастырских подвалах, а год выдавался неурожайным, чтобы кормить лишний рот.
– Отправишь меня назад, и, клянусь, я убью себя, – шепчет Хейзел, глядя Дарману в глаза. – К тому же твое место в Иерархии не так высоко, чтобы надеяться получить что-то достойное. Они отправят к тебе калеку или старуху, а меня отдадут епископу или митрополиту.
– Я не могу нарушать правила, – говорит Дарман, обливаясь потом. – Иерархия узнает обо всем, когда настанет время твоей инициации в послушницы.
– А если мы обманем Иерархию? – Хейзел осторожно поднимает юбку. – Это несложно. Я уже пробовала. В монастыре. Когда монахи приводили к нам своих внебрачных сыновей… – она подходит к открытому окну и упирается руками в подоконник.
– Я слишком взрослый для тебя.
– Это лучше, чем возвращаться в монастырь.
– Не знаю, получится ли у меня.
– Получится.
Хейзел смотрит, как за окном ходят люди. Светловолосый прыщавый подросток приветливо машет рукой. Она машет ему в ответ.
– Не знаю, получится ли… – бормочет за спиной Дарман.
Хейзел сжимает руками подоконник.
– Как насчет того, чтобы встретиться вечером? – кричит светловолосый парень.
– В десять, – говорит она.
Он улыбается. Видит, как она кивает ему, но не видит, как она плачет. Никто не видит.
– Такая молодая! – шепчет за спиной Дарман. – Такая свежая! – он гладит ее бедра. Вдыхает запах ее волос.
– А говорил, не получится!
Она заставляет себя улыбаться. Сдерживает тошноту и вычеркивает из памяти воспоминания. Месяц за месяцем… И бежать некуда. Ждать нечего. Вокруг пропахшее потом священника настоящее. «Убей! Убей! Убей!» – пульсирует в голове безумие. «Убей себя. Убей Дармана. Убей всех, кто создал этот несовершенный мир».
Хейзел одевается и уходит на улицу. Пьяный бездомный смотрит, как она поливает его бензином для заправки зажигалок. Крики успокаивают. Черная копоть поднимается в грязное небо. Улицы изгибаются, уходя в неизвестную даль…
Залитый кровью гладиатор поднимает над головой кубок победителя.
– Сталь и огонь, – говорит Хейзел.
– Ты всего лишь шлюха! – говорит незнакомая блондинка.
– Ты не знаешь, кто я, – говорит Хейзел.
Блондинка смеется. Они целуются, дожидаясь гладиатора.
– Чем ты удивишь его? – спрашивает блондинка.
Хейзел берет ее руку. Под короткой юбкой нет нижнего белья.
– Глубже.
– Нужно будет сделать себе такую же! – смеется блондинка, пытаясь вспомнить, когда сама лишилась девственности.
– Никакой хирургии, – говорит Хейзел. – У меня все по-настоящему.
– Все равно маловато будет для удивления! – кривится блондинка.
– Ну, у меня еще есть ты, – Хейзел снова целует ее. – Сталь и огонь, – шепчет она. – Мы смоем нашу грязь теплой кровью.
– У тебя будет ее не так много!
– Кровь есть у тебя.
– Прости! – смеется блондинка. – Но свою я пролила уже очень давно.
* * *
Хейзел открыла глаза. За открытым окном начинался поздний вечер. Подушка была мокрой от слез. Глаза раскраснелись. Она умылась и привела себя в порядок.
– Пошел ты к черту, Квинт! – сказала Хейзел, выбирая вечернее платье.
Она вышла на улицу и выбрала самое яркоосвещенное казино. Звенела монета. Пиликали игровые автоматы. Стучали брошенные кости. Крутилась рулетка. Атласные карты с названием планеты на рубашке скользили по поверхности столов. Игра увлекала людей. Хейзел видела, как горят их глаза. Азарт и безумие, способные заставить забыть обо всем, кроме игры. Хейзел купила фишек и заняла место за рулеткой. Рыжеволосая женщина по правую руку все время выигрывала и смеялась противным сопрано. Хейзел терпела ее так долго, как только могла, но в итоге решила сменить игровой стол.
