Конечно, в здании управления Чрезвычайной Комиссии можно было бы и задержаться – отсканировать документы или показать сильных мира сего в рабочей обстановке, но задание у меня иное. Сделав каменное лицо, я спустилась вниз по широкой лестнице. Люди, попадавшиеся на пути, оказывались в основном мужчинами и в основном в форме. И при оружии. Жутковатое место! Говорят здесь, на Лубянке, в подвалах, именно в эти годы были самые настоящие пыточные! Но именно этот факт я подтверждать не намерена, у меня более мирные и культурные цели…
У выхода стоял совсем еще молоденький парнишка в длинной шинели и шапке, похожей на буденовку со звездой в полголовы. Он придерживал поставленное прикладом на пол ружье. Нет, не ружье, а винтовку с длиннющим штыком. Жуть. Пацан глянул на меня, подмигнул и подкрутил жиденький ус. Я сделала лицо кирпичом и прошествовала мимо: будет еще серьезный секретарь ВЧК обращать внимание на какого-то секьюрити!
На улице было довольно тепло для середины декабря. Шел небольшой снежок, куда-то торопились толпы. Что поделаешь, Москва есть Москва. Тут всегда многолюдно, особенно в центре.
Прямо на тротуаре были припаркованы два ретро-автомобиля и лошадь, запряженная в сани. Я со страхом погладила пегую шею с жидкой гривой, животное мотнуло головой и переступило с ноги на ногу. Чудо какое, живая лошадь! Ой, нет, живой конь.
– Садитесь, барышня, довезем с ветерком! – воскликнул бородатый таксист, наряженный в женскую дубленку, валенки и меховую ушанку. Прямо поверх шубы завязан бабий шерстяной платок крест-накрест. Клевый прикид! Ему бы на подиум с таким стайлингом!
– Мне, пожалуйста, в «Стойло Пегаса», на Тверскую, тридцать семь.
И мы покатили! Боже, как здорово! Ветер в лицо, пробок нет, воздух свежий, совсем не московский!
Объехали по кругу фонтан, которого в нашем времени уже не будет, промчались по Театральной – Большой сверкал огнями, а на самой площади было расставлено несколько железных бочек, в которых горел огонь. Множество солдат грелось вокруг них, смеясь и переругиваясь. Да, это же тысяча девятьсот двадцатый год, еще только-только отгремела гражданская, а на востоке все еще ведутся боевые действия… Поэтому повсюду военные.
Мы выехали на широкую Тверскую, пропустив колонну маршировавших солдат, хмуро певших:
– … Красная Армия всех сильней!..
Как будто стереофильм смотрю. Даже не верится, что все это на самом деле!
Тверская была полна народу, как всегда. Только народ необычный – абсолютно разный. Разодетые в пух и прах мадемуазель с круглыми коробками (шляпки у них там, что ли?), пьяные солдаты, тетки деревенского вида в коротеньких шубейках и длинных юбках, стайки бездомных мальчишек…
Кафе «Стойло Пегаса» было куплено имажинистами (это литературное направление, к которому в этот момент принадлежал Есенин) у одного старого клоуна, сбежавшего после революции за границу. Оно являлось неформальным клубом прогрессивной молодежи, причислявших себя к деятелям искусств. По архивным записям, внутреннее оформление было несколько нетипичным по тем временам. Ну что ж, посмотрим.
Я вошла в большой зал, освещенный электрическими лампочками, висящими на шнурах, и заставленный множеством столиков самого затрапезного вида. Стены ярко-синего цвета, на которых написаны масляной краской какие-то лозунги. Нет, это строки из стихотворений… Рядом с большим зеркалом нарисован портрет Сергея Александровича – упрощенно, как и вся живопись в эти годы, но узнаваемо. Особенно ярко-желтое пятно на голове, изображающее золотые волосы.
Людей было много, и я с трудом нашла свободный столик поближе к невысокой эстраде. Раздеваться не стала, в зале было прохладно, только распахнула пошире пальто, чтобы обзор камере не загораживать. Официантки ко мне подходить не спешили – видимо, глаз наметан, знают, что с таких невеликих птичек много не взять. Похожих на меня, неброско одетых молоденьких девушек, за столиками собралась целая стайка. Они, шушукаясь, поглядывали на двоих подвыпивших ребят, громко и развязно что-то отмечавших.
Крошечный живой оркестрик (никакой записи, в наше время такая живая музыка была бы необычайной роскошью) наигрывал что-то подвижное, веселое, напоминавшее старый фильм с Мироновым, по-моему, «Двенадцать стульев» называется. Прикольно, мне здесь нравится!
– Ты погляди, Вадим, это же есенинская велосипедистка! – раздался зычный голос от столика, на который поглядывали девчата. («Велосипедисткой» называли Галю друзья Сергея Александровича, потому что она почти не расставалась со своим велосипедом. Ну, понятно, сейчас я была без него – какой может быть велик в декабре?)
Что ж, значит, мне нужна эта веселая компания. Я встала и уверенно направилась к ним.
Обладатель зычного голоса – худощавый брюнет с прилизанными блестящими волосами и тонкими губами – Анатолий Мариенгоф, не иначе. Лучший и ближайший друг Есенина в этот момент. Ему поэт посвящал множество стихотворений. До того момента, пока с ним вдрызг не разругался. А Вадим – это Шершеневич, Вадим Габриэлевич, тоже местная знаменитость. Это на него ходили смотреть Галина со своей подругой Яной Козловской перед встречей с Есениным. Самого Сергея в компании не было.
Зная, что друзья поэта не очень любили Бениславскую, я повела себя понаглее. Уселась за их столик, съела ломтик колбаски (никаких консервантов!) и уставилась на Анатолия:
– Мне нужен Сергей Александрович.
Мариенгоф только пьяно фыркнул, за него, наливая рюмки, низким голосом протянул Шершеневич:
– Не только вам, моя дорогая, нужен Сережа. Он нужен всей нашей пролетарской родине…
Да уж, ответ, достойный поэта.
– Он будет сегодня читать? Дело в том, что Сергей Александрович просил меня об одной услуге…
– Сегодня читаю я, – отрезал мрачный Анатолий и чокнулся с Вадимом рюмками. – А Сергун будет слушать. Вон он, кстати…
По кафе пробежал нестройный гул – это фанатки кинулись к входу, загородив входивших. Я подскочила и вытянула шею, пытаясь увидеть поэта.
Гений оказался невысоким мальчишкой, одетым в длинное светлое пальто нараспашку, широкополую шляпу и бежевый костюм с галстуком-бабочкой. В это время сказали бы, что он выглядит «франтом», а в наше выразились бы куда проще: «расфуфыренный павлин», никак не иначе. Есенин нестройно покачивался, придерживаясь за одетого более скромно сопровождающего. Гений был пьян. Черт, неужели я провалю задание и не запишу его выступление?! Капец, блин, черт!
В толпе девчонок оказались репортеры.
– Сергей Александрович, скажите, кто может стать поэтом в Советской России и что нужно для этого сделать? – ну, и как же на такой риторический вопрос ответит наш поэт?
– Стихи имеет право писать только тот, кому больно, – очень серьезным, хрипловатым голосом ответил он. – Кто умеет чувствовать боль… Истинным поэтом человек становится только в те минуты, когда ему больно.
Ого. Глубоко, однако. Это же общеизвестная его фраза! И я ее записала! Супер!
Беспардонно растолкав поклонниц, Есенин направился к нам, увидел меня, снял шляпу и шутовски поклонился:
– Да это же Га-аля! – расплылся он в широкой улыбке. Густые бледно-соломенные волосы упали на лоб и блеснули неяркой рыжинкой. Глаза лукаво сверкнули. Боже, какая улыбка! Я, похоже, могу понять несчастную Галю, потерявшую жизнь ради этой обаятельной, просто обворожительной мальчишеской улыбки. А Сергей Александрович по-приятельски подмигнул мне и обратился к сидевшим за столиком: – Друзья, позвольте мне представить вам Галину…
– Артуровну, – подсказала я, пытаясь выглядеть восторженной поклонницей (что было несложно, после такой-то улыбки!).
– Галину Артуровну Бениславскую! Ой, не спрашивайте меня, где она работает! – и заржал, вернее, засмеялся хрипловатым баритоном. Подвыпившая братия поддержала гения (он у них лидер, не иначе!), и Сергей уселся за стол.
– Дайте-ка, Галя, что вы там принесли, – он вытащил и разложил по столу мои газеты. – А ты, Толик, чего сидишь? Выходи, тебя же давно объявили!
Мариенгоф выпил еще одну стопку и, чуточку покачиваясь, поднялся на сцену.
– Сергей Александрович, – проблеяла я робко, – а разве вы сегодня не будете читать?
– Что, вам про луну хочется послушать? – каверзно засмеялся Шершеневич.
Я не ответила, надменно задрав нос. Сергей, шурша газетами, тихо проворчал:
– Что мне делать, что делать… Затравили, собаки, мать их… Вадим, представляешь, «эти» меня уже и у Толика выследили.
– Да ты что!
– С трудом оторвался. Как от Зинки ушел, так и шляюсь по притонам. А теперь и вовсе не знаю, куда податься… Едрить твою в дышло!
Я чуть не прыснула – боже, насколько похоже сыграл его актер в старом кино!
Тут я отвлеклась от разговора, взглянув на сцену. Оркестр уже перестал играть, а Мариенгоф злобно выкрикивал, сотрясая воздух кулаками и в ажиотаже поплевывая на сидевших за столиками в первых рядах:
