которых мне объяснялись в любви, и все чаще задумывалась о своей собственной любви и о его любви ко мне. Иногда нам было весело по вечерам, но это случалось все реже. В такие минуты мы вспоминали нашу первую встречу. Он надевал бороду Деда Мороза, я пела, и мы умирали со смеху. Но мне стало этого недостаточно.
Как-то в свободный от работы вечер мы сидели, как обычно, в гостиной, я смотрела на пламя в камине, а он возился с трансфокатором. И вдруг я спросила его — почему он не хочет любить меня вне объектива камеры? Сказала, что хочу стать настоящей женщиной. Меня стал раздражать направленный на меня объектив. Но он отделался отговорками о жизни в искусстве, о жертве ради этого искусства. Потом заперся в своей монтажной. У него в доме была кладовка, в которой он монтировал отснятый материал. Он очень любил монтировать — крутить взад-вперед человечков на мониторе, снятых на пленку. Он всегда возвращался оттуда в хорошем настроении и вдохновленный. «Так и должно быть у человека, любящего свою работу», — думала я. Но на этот раз меня что-то насторожило. Из-за двери доносилось: «Еще-еще…мой ангел…» — в его голосе было столько интимной страсти! Я заподозрила, что он мне изменяет с кем-то. И подсмотрела в замочную скважину. Сидя за монтажным столом, в полутьме, он возбуждал себя, просматривая снятый материал. Он охал и ахал, переживал все эмоции, как с живой женщиной, но это был мой персонаж на экране. Казалось бы, — радуйся, это должно только льстить женскому самолюбию. Да, так бы оно и было, если бы не одно обстоятельство. Мне показалось, что персонаж на пленке отзывался на все его охи и вздохи и разговаривал с ним! Это была я, вернее, моя копия, и в то же время не совсем я — я никогда не снималась в этих сценах. Это был мой оживший дубль. Она протягивала к нему руки, гладила его, щекотала, высовывала язык, один раз даже плюнула в него. А он смеялся — эта игра его забавляла!
Я не могла больше делать вид, что ничего не происходит. И рассказала о том, что подглядела за ним в замочную скважину. «Кто эта женщина?» — кричала я. «Почему ты предпочитаешь мне мой экранный образ?» — выпалила я ему в лицо обвинения и сама ужаснулась тому, в чем его упрекаю Он стал оправдываться, отрицал существование моей копии. Говорил, что великая сила искусства и моя виртуозная игра, заставили меня поверить в то, что образ на пленке — живая женщина. Он говорил об особой магии, якобы присущей всем мировым шедеврам, о том, как работы великих мастеров способны свести с ума. И вскользь добавил, что временное помешательство — вещь обыкновенная для талантливых людей и актеров в частности. Он долго говорил, заводился, нервничал, приводил всякие примеры. И вдруг встал на колени и покаялся. Сказал, что его вдохновляют только произведения искусства, свои и великих мастеров прошлого. А кинематограф — его самая большая страсть. Поэтому ему намного важнее состояться режиссером, чем просто мужчиной. Теперь мне стало понятно, почему он дома целовал старинную фарфоровую вазу! И так редко целовал меня. У него «высокая болезнь» — он сам в этом признался.
Я поняла, что он всегда будет любить образ на пленке больше, чем меня. И убежала в свою комнату, и стала рыдать.
«Все кончено! — повторяла я, — все, все, все!» Потом немного успокоилась. И решила сбежать. Собрала вещи, но он поймал меня на пороге. Я сказала ему, что готова отдаться первому встречному осветителю или сбежать с гримером, если он от меня отказывается. Моя угроза его напугала. Он запер дверь и демонстративно преградил мне дорогу. Но я стояла на своем, пытаясь уйти. Я не выдержала и потянулась поцеловать его. Последний поцелуй — так тяжело было на него решиться! Но он отпрянул в испуге, стал отмахиваться, повторяя: «Не разрушай мой замысел, Детка!» Его сопротивление ранило меня. Я как будто сошла с ума и решила добиться своего, от обиды за себя, за свою любовь к нему… И стала снова и снова тянуться к нему, назло, чтобы коснуться губами. А он отталкивал меня. Так я металась на пороге — не в состоянии уйти. И тогда я бросила вызов — сорвала с себя одежду и попыталась раздеть его. «Ты ничего не чувствуешь? У тебя вместо сердца — осветительный прибор?!» — кричала я ему. Порвала на нем рубашку, стянула с него брюки. Какое-то время мы боролись молча. Мне удалось раздеть его, но все не удавалось прижаться к нему вплотную. Наконец, я улучила момент и обвила его шею руками так, что он не смог пошевелиться. И стала целовать его щеки, лоб, глаза, губы, тыкалась языком в его сжатые зубы. Под моим натиском он вдруг простонал: «Не надо, Лиза»… Он назвал меня по имени первый раз за много лет! Я уже давно привыкла к псевдониму Детка, и от неожиданности у меня перехватило дыхание, я замерла, не зная, что будет дальше. И тут со мной случилось что-то вроде обморока. Голова закружилась, я начала куда-то стремительно падать. Все напряжение последних лет, трудности съемок, недосказанность, обида — все это соединилось в огромный ком и приготовилось выплеснуться криком наружу. В страхе потерять сознание я повисла на нем, обвив его ногами. Он зашатался, попытался удержать равновесие, оступился и стал заваливаться на спину, утягивая меня за собой. Мы рухнули на пол. От удара он раскинул руки, не в силах сопротивляться. И я насела на его возбужденную плоть. Боль, которую я не испытывала раньше, прорезала меня изнутри и отозвалась во всем теле. Сознание ужалось в маленькую точку, я замерла, прислушиваясь к накатывающей изнутри буре. Приготовилась выпустить крик наружу, замахав руками, словно крыльями, а потом упасть, превратившись в блаженного ангела, с приоткрытым ртом и закатив глаза. Именно так я представляла себе то, что должно случиться со мной, в своих кинематографических фантазиях. «Я шут, я паяц, так что же…» — вырвалось вдруг из меня нараспев. И полезло дальше. «Я вам сыграю эту роль»… «Артист, всегда артист!» — клокотало у меня в горле. «Ах, этот освещенный зал!» — выплевывалось наружу. Ужас, какой ужас! — мелькало в моем сознании. «Она была актрисою…» простонала я. С меня сполз парик и упал
