умерла прямо в кадре! Помнишь актрису, которая стала известна, снявшись в первом отечественном триллере? Она еще пела своим голосом и потом скоропостижно скончалась?» Лиза взглянула на меня, ожидая подсказки.
Я судорожно стала перебирать в уме все возможные кандидатуры. «Своим голосом… скончалась? Да ведь многие скоропостижно скончались… Но, если триллер, может, Ольга Сергеева?» Но Лиза уже переключилась на более важную для нее фигуру — режиссера.
«Наверное, он боялся после этого случая иметь плотские отношения с настоящими актрисами», — произнесла она задумчиво.
«Очень вероятно, — согласилась я. — А что с твоей любовной сценой, ты ее нашла?»
Лиза вздохнула: «Да, она тоже была там. Он выбросил ее в корзину.
Я выкрала ее, прихватив с собой еще какие-то кассеты, что попались под руку. Первое время я носилась с ними, спала в обнимку с пленкой… Я так хотела сделать что-нибудь, чтобы вернуть себе этот крик Открывала рот, но я больше не смогла так кричать.
Покинув его дом, я побрела, куда глаза глядят. Мне некуда было идти. Я скиталась по улицам, прибилась к бомжам, спала под деревом в парке и в подвалах Но потом я встретила добрых людей, и они приютили меня». Сказав это, она опустила голову, и снова стала расписывать на песке незамысловатые узоры.
Я сделала вид, что не замечаю, что она стыдится своей слабости. Но я чувствовала, что она хочет сказать еще что-то.
«У тебя так и не было других мужчин?» — осмелилась я спросить ее.
Она как будто ждала этого вопроса. На лице ее отразилась застарелая грусть и в то же время облегчение от того, что она может выговориться.
«Было, и много. Но я всегда останавливалась, в какой-то момент. Для этого мне нужно было прокричаться, а с появлением моего дубля у меня произошло окончательное расхождение «внутренних и внешних данных». Я не могла осуществить до конца ни одно свое желание в таком раздвоенном состоянии. Хочу что-нибудь, а как дойдет до дела, — руки опускаются, себя не узнаю, вроде и не я этого хотела, говорю: Вы, наверное, меня за кого-то другого принимаете! — Она повернулась ко мне, демонстрируя себя. — Ну, скажи, она что, лучше меня?»
«Твоего живого обаяния в ней нет…» — произнесла я спокойно.
Она с облегчением вздохнула и тут же поинтересовалась: «А себя ты еще не встречала?» «Нет пока…» Я поплевала через плечо и постучала по лавке.
«Поверь, непередаваемое ощущение, — с иронией произнесла она. Когда я осталась совсем без средств к существованию, я подала иск в суд, о защите авторских прав и просила выплачивать мне сумму с каждого ее появления.
В конце концов, она — часть меня, моя интеллектуальная собственность. Даже собиралась предъявить пленку, как документ. Но иск был отклонен. Меня приняли за самозванку. Конечно, я погорячилась, рассчитывая на справедливость».
Теперь я слушала Лизу с открытым от удивления ртом, — признаюсь, отстаивания своих авторских прав я нс ожидала от девушки с такими инфантильными замашками. К этому моменту она уже успела вымазать в мороженом свое по-детски округлое лицо. И все-таки, как хорошо, что она украла пленку! Именно пленка может раскрутить всю историю возмездия режиссеру и его телемафии. Странно, однако, что такое вещественное доказательство пылилось у режиссера на полке. Что-то туг не сходится…
Я решила высказать Лизе свои сомнения. «Лиза, ты очень смело поступила с пленкой и с судом, но почему он сам не уничтожил пленку, зачем ее хранил?»
Лиза проглотила последний кусочек вафли, причем лицо ее изобразило крайнее удовольствие, и, вытерев рот платком, в два счета разъяснила ситуацию: «Потому что ее уничтожить невозможно, вернее, это бессмысленно. Он сам мне в этом признался в минуту откровения. Сказал: «Все остается, как рукописи, которые не горят». То есть бумага горит, а вот информация — нет, настоящее не смывается… Все, что мы пишем, снимаем, говорим, даже думаем, — возвращается. Даже я вернулась, хотя меня уничтожили, — правда, кроме тебя, меня пока никто не слышит».
«А где эта пленка сейчас?» Как только я задала этот вопрос, тут же сообразила, что у Лизы ничего при себе нет.
«У меня украли эту пленку, — подтвердила мои опасения Лиза. — Тогда, в переходе».
Она смотрела на меня и ждала какого-то решения.
«Ты хочешь, чтобы я нашла пленку и разоблачила его?» — спросила я.
Лиза досадливо покачала головой: «Нет, конечно. Я не хочу ему мстить. Он же болен, и болезнь у него «высокая». Можно только посочувствовать ему».
Подобная Лизина реакция была типичной для жертвы творческого насилия — очень трудно было ожидать от нее окончательного осознания всего, что с ней произошло. Но это не отменяло моего возмущения. «По-моему, большего сочувствия заслуживают все жертвы его болезни!» — вставила я в ответ, адресуя свой намек самой Лизе.
«Да, да, конечно, — согласилась она, — но говорят же: не сотвори себе кумира. Одни создают себе кумира, другие — из себя делают кумира».
«А ты, разве ты не сотворила из него кумира?» — в моем голосе звучал упрек.
Но Лиза смиренно продолжала, не меняя тона: «Нет, это другое — это любовь. И все, что мне от него нужно, — чтобы он меня заметил, почувствовал мою боль».
Я помолчала. Крыть было нечем — любовь имела свои собственные законы справедливости. Все, что мне оставалось, это переспросить: «Ты хочешь, чтобы он тебя заметил?»
«Да, — тихо отозвалась Лиза, — и почувствовал мою боль».
«Так он не знает о твоей смерти?»
«Нет, я ведь перестала для него существовать еще до моей гибели».
