реку. Нанял однажды их управляющий тамошнего помещика. Управляющий так управляющий, им все равно кого везти. Но управляющий оказался не один. Два гайдука и какой-то приказной привели на берег связанного мужика. На лице мужика — синяки, смотрит волком.
— Чего связали его? — поинтересовался Акпай.
— Человека убить пытался, — ответил приказной.
И вот в бурлаке Акпай узнал того связанного мужика.
— Не тебя ли мы тогда перевозили? — спросил его Акпай.
— Меня, — ответил бурлак. — В Казань везли. Это когда я на барина бросился.
— Ты не обижайся, что мы невольно врагам твоим помогали. Ведь мы думали, что ты просто разбойник.
— Сейчас простых разбойников, почитай, и нет совсем, — ответил бурлак. — Господа считают разбойниками тех, кто против них идет, сами же во сто крат хуже всякого разбойника.
— Правильно говоришь, — подтвердил Акпай. — Господа и царя нашего Петра Федоровича тоже называют вором и разбойником. А какой он вор и разбойник? Такого доброго и хорошего человека еще поискать.
— Ты сам-то его видел?
— Видел. Вот как с тобой сижу, с ним рядом сидел и беседовал. Он про нашу жизнь расспрашивал, угощал меня со своего царского стола. Словно брат родной! Долго мы с ним тогда толковали. Вот тогда я поверил в него, поверил, что крепко стоит он за народ. Я за него готов голову положить.
— С виду-то он каков? Слыхал я, будто он каторжник, а клеймом и рваными ноздрями? Говорят, что он родом-то не то киргиз, не то турок. Одним словом, нехристь…
Акпай засмеялся.
— Нет, лицо у государя чистое и ноздри целые. Врут господа на него! Он и родом русский.
Поутру Акпай и Махмет распрощались с бурлаком.
— Прощай, добрый человек, нам — своя дорога, тебе — своя. Когда-нибудь еще свидимся, на одной дорожке сойдемся. Указа царского не теряй. Почаще думай про то, что в нем написано, и людям пересказывай.
Акпай с Махметом спустили на воду лодку, оттолкнулись от берега и, отплыв немного, подняли парус. Бурлак остался под горой у догорающего костра.
Свежий утренний ветер быстро гонит лодку. Набегающие волны бьют в борта.
Акпай пристально смотрит вдаль. Впереди голубеет высокий крутой берег. Там, за этими холмами — родные марийские места, родная деревня. Подумал Акпай про нее, и защемило сердце. Что-то там ожидает его?.. Как поживают соседи, что случилось в деревне за то время, пока он там не был?
Прежде всего он подумал про Тоймета. Его маленькая избушка стоит с краю деревни, возле оврага. Рядом с избушкой задымленная, закопченная кузница. Но никогда не услышишь из нее звона железа, стука молота: особым царским указом марийцам запрещено заниматься кузнечным ремеслом. Начальство боится, что разреши оно мужикам кузнечить, они будут делать оружие, а коль есть в руках оружие, мужик непременно станет бунтовать. Но ведь без кузни нельзя: то лемех надо поправить, то лопату, то скобель отковать, и отец Тоймета поставил кузницу без разрешения. Кузнечил он недолго, кто-то донес на него, пришли солдаты и забрали его в волость. Домой кузнец не вернулся, сгинул где-то в Сибири. С тех пор стоит кузня заброшенной.
Однако Тоймет кузнечное ремесло не оставил. В глухой лесной чаще стоит у него тайная кузня. Мужики знают, а начальство про то не ведает. Акпай, бывало, часто забегал к нему, помогал. Конечно, кузнечное ремесло — хорошее дело. Кроме того, у Тоймета есть дочь — красавица Актавий. Очень она нравилась парню, да и он ей как будто был по сердцу.
Думая про Тоймета, про Актавий, Акпай потихоньку запел.
В РОДНЫХ КРАЯХ
По глухому лесу, петляя, тянется узкая тропинка. Словно высокая темно-зеленая стена, поднимаются по обеим ее сторонам вековые деревья. Густые ветки свисают над тропой, как будто хотят остановить путника, не пустить дальше.
Недавно прошел дождь, на тропе блестят лужи.
По тропе шагает Акпай.
На нем белый кафтан в заплатах, на голове марийская шапка-теркупш, в руках толстая палка-посох, за плечами котомка. Так ходят все бедняки-марийцы.
Время уже к вечеру. Косые лучи закатного солнца просвечивают сквозь стволы и ложатся на тропинку. Тропа спускается в низину. Оттуда тянет болотной гнилой сыростью.
Миновав болото, дорога снова пошла вверх. Пропали вокруг осины и ольха, по сторонам встали высокие пушистые ели и стройные золотистые сосны.
Тропа вывела Акпая на опушку. Впереди показался стог сена. За стогом чернела колеями проезжая дорога. По всему видать — близко человеческое жилье.
Акпай вздохнул и прибавил шагу: отсюда до его деревни нет и версты.
А вон и старый дуб, под которым не раз в жаркую пору или в дождь приходилось Акпаю сиживать.
Он поравнялся с дубом. Вдруг послышался грозный окрик!
— Стой! Куда идешь?
Из-за дуба вышел солдат в зеленом мундире, в руках ружье. Разглядев Акпая, солдат опустил ружье и другим, уже миролюбивым, голосом спросил по-марийски:
— В деревню идешь?
Акпай удивился, что солдат так хорошо говорит по-марийски. Но встреча с солдатом, даже говорящем на марийском языке, не предвещала ему ничего хорошего.
— В деревню, — ответил Акпай.
Солдат пытливо всматривался в парня, словно вспоминая, не встречал ли его ранее. И как будто лицо Акпая казалось ему знакомым.
— Ты кто? — спросил солдат. — Здешних-то я всех знаю.
Но тут и Акпаю лицо солдата показалось знакомым.
— А ты кто? — спросил он.
— Много будешь знать, скоро состаришься, — усмехнулся солдат. — Ей богу, я тебя знаю… Постой, постой! Акпай!
Тут и Акпай узнал солдата.
— Мендей! Это ты?
— Я, — ответил солдат, смеясь. — Вот видишь, не сгинул, явился. Наши деревенские богатеи сдали меня в солдаты и думали, что меня давно уж и на свете нет, что и косточки мои на солдатском кладбище сгнили, а я — вот он!
— Трудно тебя узнать в солдатской одежде, да еще эта борода, ружье в руках, — покачал головой Акпай. — Встретишь такого в лесу, испугаешься.
— Это ты точно сказал: брожу по лесу, пугаю путников, особенно следует меня бояться господам да чиновникам, — ответил Мендей. — А как еще можно прожить беглому? В деревню вернуться нельзя. Кругом солдаты рыщут, беглых ищут. Своих, деревенских, тоже приходится опасаться. Вот возьми Топкая, ведь за ломаный грош продаст. В прошлом году он все лето держал в батраках беглого солдата Исамблата, а осенью донес, что у него, дескать, скрывается беглый. Беднягу и забрали. Нет, видать, не жить мне больше по-людски, суждена волчья жизнь до конца дней. Как поется в нашей марийской песне, — и Мендей запел:
Спросят люди: «Где живешь?»
Я отвечу.
— В темной чаще.
«Что под голову кладешь?»
— Кладу
