из-под замка уйти.
Келай кашлянул у порога.
— А-а, Келай пришел! — обрадованно воскликнул Апай. — Заходи, заходи, удалец!
Келай поздоровался, подошел поближе, сел возле хозяина на деревянный чурбак.
— Рассказывай, дядя Апай, — попросил он. — Послушаю умных речей, может, и сам поумнею.
— Вот это ты верно оказал, сынок, — старый Ашпатыр отложил в сторону недоплетенный лапоть. — Пора, пора тебе за ум взяться! Прошел по илемам слух, что на скользкий путь ты вступил. Говорят, якшаешься с богатыми мужиками да с тарханами. Ох, не к добру это, парень! Нет ничего позорнее, чем идти против своего народа! Твой отец был человеком буйного нрава, но он никогда не поступался совестью. Коли хочешь оставить по себе добрую память, веди себя достойно.
Келай ничего не сказал в ответ, лишь крепко задумался.
Старый Ашпатыр взял с полки гусли, легонько тронул струны, и полилась задушевная мелодия.
Чуткие пальцы гусляра перебирают струны, и вот слышится шум леса, журчанье родника в зеленой чаще. Под эти звуки рождается мечта о вольной жизни, душа словно вырвалась из тесной клетки в широкий просторный мир и могучие крылья, как вольную птицу, несут ее высоко-высоко, в голубое бескрайнее небо…
А мелодия уже звучит по-иному: победно, торжествующе. Уже не тесный и сумрачный лес возникает перед мысленным взором, а залитое солнцем поле с колышущейся золотой рожью. Гусли поют о том, что горе можно одолеть и вдохнуть полной грудью вольного воздуха.
Келай смотрит на летающие по струнам сухощавые руки старика, и кажется ему, что не пальцы гусляра извлекают из гуслей чудесные звуки, а десять лебедей бьют крылами по чистой воде Ветлуги-реки…
До сих пор Келаю не раз приходилось слышать упреки, а то и просто брань. Но все суровые или бранные слова отскакивали от отчаянного парня, не задевая ни ума ни сердца.
И вот теперь он вдруг почувствовал: никакие слова не смогли сделать того, что сделала песня. В груди его закипели слезы, и он, понурясь, тихо проговорил:
— Правда твоя, старик…
Раннее утро. Келай торопливо шагает к илему Стопана.
От реки дует холодный пронзительный ветер, хлещет парня по щекам. Мерзлая земля звенит под ногой. Между деревьями видно, как на ветлужской воде играют блики занимающейся зари. А в небе все еще висит бледная луна.
Деревья уже сбросили листву, лес по-осеннему прозрачен.
Келай подошел к заросшему кустарником оврагу. Его берега круты и обрывисты. Поваленная ветром сосна упала поперек оврага, и по ней можно пройти, как по мосту. Внизу, играя свесившимися ветками сосны, бежит бурливый ручей.
Парень дошел до середины сосны, как вдруг из-за кустов на противоположном склоне оврага показался человек в белом кафтане.
Келай узнал Кавриша. Тот шел, понурившись, и, должно быть, не заметил Келая, потому что тоже ступил на сосну и пошел навстречу. Келай, придерживаясь за толстую сосновую ветку, остановился. Кавриш, неуклюже перебирая ногами, подошел, поднял голову. Вид у него был изможденный, кафтан изодран и весь в грязи.
— Ты откуда? — спросил Келай.
— Издалека. От самой Икши. Олатай посылал за стрельцами. Хотел выдать им Мирона.
— Ну и как? Взяли?
— Нет, не взяли. До Ветлуги дошли, узнали, что вернулся Долгополов, ну и поворотили оглобли. Только лошадь зря прогонял. Да и ту у меня стрельцы в конце концов отняли…
Келай слушал Кавриша насупленно, но Кавриш, судивший о парне со слов Олатая, думал, что перед ним можно излить душу, и продолжал:
— Жаль, сорвалось с Мироном. Хорошо хоть, что Стопана удалось прикончить.
Келай побледнел.
— Как? — закричал он, в ярости сжав кулаки. — Вы прикончили Стопана? Ах вы, воеводские прихвостни!
Кавриш с недоумением и страхом посмотрел на Келая. Он никак не ожидал, что парень накинется на него с таким остервенением, ведь он считал его за своего!
Келай схватил Кавриша за грудь — только пуговицы полетели.
— Стопана убили! Ну так получай! — Келай размахнулся и изо всех сил ударил Кавриша в подбородок.
Тот покачнулся, попытался ухватиться за ветки, но Келай ударил во второй раз, и Кавриш, сорвавшись, полетел в овраг. Падая, он расцарапал щеку о сосновый сук. Шлепнулся в ручей, но тут же вскочил. Размазывая по лицу кровь и на чем свет стоит ругая Келая, он полез вверх по обрывистому склону оврага, припадая на ушибленную ногу.
— Ну, погоди! — злобно прокричал толмач.
Келай, даже не взглянув в его сторону, надвинул поглубже шапку и решительно зашагал вверх по тропинке, извивающейся между кустами.
Издалека послышалась знакомая песня, и Келай, бодро шагая, подхватил в полный голос:
Колышется, волнуется
На Ветлуге-реке вода.
Разве может вода остаться спокойной,
Когда большие челны плывут?
Могучие сосны над головой шумят, противоборствуя ветру. Воды Ветлуги под лучами утреннего солнца заискрились тысячью ярких огней.
XV
Солнце, отбрасывая багровый отсвет на низкие тучи, клонилось к закату, когда Сылвий, приладив на коромысло выстиранное белье, вышла со двора и, перешагнув через невысокую изгородь, по узкой тропинке через заросли калины, шиповника и дикой смородины стала спускаться к реке. Сылвий шла не спеша и тихонько напевала:
Утреннее солнце взглянуло —
Верхушки берез осыпались.
Полуденное солнце взглянуло —
Трава придорожная засохла.
Вечернее солнце взглянуло —
Воды в Ветлуге убавилось.
Как Ветлуга-река сохнет,
Так же и я сохну.
Словно огнем горит,
Полыхает сердце мое.
Она подошла к реке. Вода в Ветлуге по-осеннему темная, неспокойная. Девушка взошла на мостки и принялась полоскать белье. Работая, она снова запела:
Не от отца родились,
Не от матери родились,
Родились мы от утренней росы,
Расцвели на цветке луговом,
Принарядились в городе Козьмодемьянске,
Приукрасились в городе Яранске,
Кому мы теперь по сердцу — не знаем,
А коль и знаем — не скажем.
— Может, все же скажешь? — внезапно раздался сверху игривый возглас.
Сылвий выпрямилась с мокрым полотенцем в руке. По крутому обрыву, сильно прихрамывая и опираясь на палку, к ней спускался Кавриш.
— И не скучно петь одной? — сладко улыбаясь, спросил он.
Сылвий ответила, нахмурившись:
— Пою для себя, не для чужих ушей.
— Я бы тоже спел.
— За чем дело стало? И спой, и спляши, — насмешливо сказала Сылвий. Она знала, что Кавриш не мастак ни петь, ни плясать.
Но Кавриша насмешка девушки не обескуражила.
— А что, возьму и спою! — сказал он, подбоченившись. — Я как-никак еще парень! Жених!
Сылвий прыснула:
— Жених! Это под сорок-то?
— Ну так что!
