веточкой по его щеке. Мужчина застонал и резко открыл глаза.
Кью отскочила подальше и наклонила голову, чтобы рассмотреть его получше. Глаза у него оказались темно-зеленые, и смотрел он на нее растерянно и немного с испугом.
– Ты не собака, а я Кью. Так зачем ты рычал?
Человек что-то просипел, пытаясь пошевелиться, застонал и опять закрыл глаза. Кью постояла возле него несколько минут и вприпрыжку пустилась в обратный путь.
Хо уже бегала вокруг шалаша: ее вьющиеся каштановые волосы растрепались, выбившись из неплотно заплетенной косы. Она была готова закричать совой, но знала, что так обнаружит пропажу, а за уход из лагеря после определенного часа грозит серьезное наказание: ее Кью опять будет чистить рыбу на всех, а это то, что она так не любит делать. Хорошо еще, что их шалаш стоит ближе всего к лесу, вдалеке от остального лагеря. Ну куда же подевалась эта неугомонная девчонка, ведь ей было велено ложиться спать?
– Мама, – прошептала та, внезапно вынырнув из кустов черемухи, – а ты хотела бы, чтобы у нас была собака?
– Какая собака, Кью, что ты говоришь? Куда ты бегала? – зашипела в ответ Хо, вытирая взмокшее от беспокойства лицо и загоняя дочь в укрытие. – Тебе мало? Ты же только вчера чистила рыбу, снова хочешь? И потом, я сколько раз тебе говорила, что убегать опасно, особенно вечером.
– Ну почему, мам? Даже солнце еще не село, светло, все видно, к тому же я кое-что нашла. Не собаку, конечно, но тоже что-то интересное, – у Кью сверкали глаза, она теребила материнскую руку, не замечая грустного и изможденного лица матери.
Хо растерянно и как-то суетливо стала прибирать в шалаше вещи, поправлять тюфяк. Но дочь не унималась и все пыталась поймать материнский взгляд.
– Ты знаешь, кого я нам нашла? – заявила Кью торжествующе. – Мужчину!
– Что ты выдумываешь, какого мужчину, – отмахнулась было от дочери Хо. – Где? Где ты его нашла? – перешла она вдруг на свистящий шепот с исказившимся от ужаса лицом.
– Там, в лесу, – немного растерялась девочка и тоже перешла на шепот. – Хочешь, я покажу тебе? Он не опасный, он просто лежит на большом камне и стонет. И глаза у него зеленые, не такие, как у тебя, у меня и у всех в нашем племени. Зеленые, как мох.
– Что он тебе сделал? – женщина начала судорожно осматривать худое детское тельце.
– Ничего. Он просто лежал, и у него вот так вывернута нога. И мне кажется, что ему больно, мам. Может быть, нам надо взять травы у старой Ди и напоить его отваром, чтобы его боль прошла?
– Забудь о нем немедленно! Не приближайся! Никому не говори! Нет никаких мужчин. Откуда ты вообще взяла это слово? – Хо трясла ее за плечи, с трудом сдерживаясь, чтобы не закрыть ладонью детский рот, произносящий неподобающие звуки.
Кью редко видела мать в такой панике и готова была пообещать ей все что угодно, лишь бы та немного успокоилась. Но почему-то вместо этого она совсем по-взрослому посмотрела ей прямо в глаза и сказала:
– Мам, там человеку нужна помощь, мы же ему поможем, да? Ты ведь хотела бы, чтобы кто-то помог мне, если бы я упала, лежала в лесу и не могла встать с камня?
– Не говори так! Почему ты можешь не встать? Ты не понимаешь… – мать взяла гребень, зачем-то начала причесываться, замотала свои густые волосы в тугой пучок и села на тюфяк, как будто внезапно обессилев.
– Мама, вставай. Нам надо к нему пойти. Пойдем, ты просто посмотришь сама. Он ничего нам не сможет сделать, он совсем беспомощный. Просто большой и беспомощный человек с рюкзаком, в штанах и ботинках.
Совсем еще молодая, осунувшаяся женщина смотрела на свою дочь, держа ее за худенькие ручки, и напряженно молчала. В ней боролись несколько яростных желаний: схватить дочь в охапку и бежать отсюда, пока хватит сил, бежать, пока они не найдут безопасное место и дом, только их дом, или немедленно, прямо здесь спрятать ее в самый укромный уголок, чтобы никто не нашел, лечь рядом большой собакой, волкодавом, защищая своего драгоценного ребенка от любого, кто может причинить ей вред.
Она помолчала еще немного, справляясь с чувствами, и когда Кью в очередной раз, потянув ее за собой, проныла: «Ну мам!», все же встала с тюфяка, приложила палец к губам, взяла дочь за руку и вышла из шалаша.
* * *
Эн открыл глаза и в этот раз увидел не шершавую необъятность камня, а звездное небо. Где-то рядом горел костер, выделяя в темной ночи два силуэта – женщины и ребенка. Он пошевелился: нога ныла, но уже не стреляла нестерпимой болью, голова гудела, но он мог поднять руки к глазам. Он ощутил прохладу и только тогда понял, что мокрые штаны, рубаха и ботинки с него сняты, нога туго перемотана, сам он прикрыт каким-то тряпьем, а под его перевязанной головой лежит подушка из кучи мягкого мха. Он тут же проверил шею – та, к счастью, оказалась сухой. Вдруг он закашлялся – в легких что-то надсадно забулькало. Двое возле костра поднялись и медленно, с опаской приблизились к нему.
Женщина была невысокой и худенькой. Несколько юбок и какая-то безразмерная рубаха скрывали ее явно щуплое тело, темные волосы слегка выбились из-под тугого узла. Девчонка, такая же худая, как мать, стояла рядом, держась за ее руку.
– Кто ты и что тебе здесь нужно? – строго спросила женщина, остановившись поодаль.
– Я – Эн 876–543. А вы кто? И где я? – он попытался привстать. Женщина сразу отскочила назад, закрыв собой девочку.
– Лежи, а то я закричу, и весь лагерь сбежится сюда, – она угрожающе махнула тлеющей головешкой.
– Хорошо, ты только не кричи. Здесь нельзя кричать, слишком далеко слышно. Что у вас за лагерь? И что ты сделала с моими вещами? – он вернулся в лежачее положение, стараясь не злить своих спасительниц.
– Они сохнут возле костра. Ты насквозь промок, а еще вывихнул ногу. Я вставила ее на место и перемотала, но опираться на нее пока не стоит. И еще у тебя была разбита голова – я промыла рану и перевязала ее с целебными травами. Но голова еще может кружиться. Думаю, у тебя сильное сотрясение.
– Ты спасла меня? – попытался улыбнуться он.
– Это все ради дочери, ради Кью, она очень просила. Но если ты не расскажешь, кто ты и что тебе нужно в этих краях, или причинишь нам вред, я не думая ни минуты тут же
