Витч регулярно подрезала свои волосы до плеч, раз в неделю втирая в них масло из корней чертополоха. Баста же заслужила эту привилегию своими успехами в охоте, убедив собрание, что волосы цепляются за кусты и очень мешают в ее деле.
Охотница время от времени хмуро оглядывала поляну. И хотя догадывалась, что вряд ли кто-то из лагеря пойдет освобождать заключенную из погреба, продолжала следить за происходящим. То, что мелкая пыталась заныкать рыбу, – очень подозрительно. Ну ягоды, травы – это еще понятно. Когда заболевал ее выкормыш, с мелкой будто припадок случался, так она боялась этих детских болезней. На все была готова пойти, чтобы вытащить своего детеныша даже с того света. Хотя зачем, непонятно: что в этой жизни выкормыш увидит? Вот это все? Жизнь в шалаше, долгие студеные зимы, страх нападения мародеров или постоянного голода? Да лучше бы дала ей умереть, все как-то милосерднее, что ли. Из выкормыша все равно толку не будет – изнеженная матерью фантазерка. Только одно в ней было сильное качество для выживания – хорошо ориентировалась в лесу, ни разу не потерялась, что странно.
Даже сама Баста, уходя на охоту, оставляла знаки, боясь не найти дорогу назад. В лесу так легко заблудиться, сбиться с пути. Один раз она заплутала и вернулась в лагерь только через три дня. Просто чудом нашла дорогу назад: мелкая бегала по лесу и громко кричала совой, звала своего выкормыша, ее и услышала. А так бы все, пропала. Весна была – ни грибов еще, ни ягод, чуть с голоду не сдохла. С тех пор не доверяла себе, оставляла знаки. Все-таки она не в лесу выросла, а в городе.
До катастрофы Баста работала охранницей в тюрьме. Ее ценили, она была на хорошем счету, еще пару лет, и могла бы стать начальницей. Заключенных она не мучила, в отличие от прежних охранниц, но порядок у нее был, что особенно ценило тогдашнее начальство. Все боялись мятежа. Говорят, до того как ее приняли на работу, при последнем бунте погибло семь человек персонала. Поэтому Баста быстро выстроила жесткую, но понятную схему: живешь по правилам, не нарушаешь – спокойно себе отбывай срок. И свидания у тебя будут, и передачи, и никто тебя пальцем не тронет. Нарушаешь – лишения, карцер, тотальная травля в камере, в столовой, на прогулке, без исключений. И все – любая дурная баба шелковой становится. Быстро вся дурь уходит, когда остается одна, отверженная и униженная всеми. Никто долго не выдерживает.
Здесь же все не так. Никак не навести порядок: чувствуется раскол, нет единства, каждая что-то свое себе думает, а эту стерву заботят только собственные гладкие волосы и верность ее льстивых подпевал. Дальше своего носа не видит, захватила кресло, покрывало напялила и воображает, что царица.
А все началось после того, как эта мелкая появилась. До нее Кора всех крепко держала, так все боялись быть изгнанными из лагеря, что по струнке ходили. А сейчас… расслабились. Давно никого не выгоняли, да и ребенок этот под ногами путается. Половина баб носятся с ней, как с писаной торбой, даже Ди.
Так зачем этой мелкой понадобилась рыба? Может, замыслила побег? Но куда она с выкормышем побежит? И как смогут протянуть зиму? Если и бежать, то поздней весной. Сейчас уже через пару недель ночью холода начнутся.
Баста заметила, как закачались кусты и среди листвы мелькнула розовая клеточка. Ишь, трется здесь выкормыш, к матери хочет попасть. Лучше бы увеличили ей норму сбора ягод, слоняется по лагерю без дела. Или пусть за мать заставят отрабатывать рыбную норму: сидит в погребе без толку, а другие бабы за нее руки да спины студят в ручье. Баста со злости резко саданула по дереву – нож соскользнул, и на пальце стала быстро разрастаться полоска из крови.
– Вот же черт, – от неожиданности выругалась Баста, но завороженно продолжала смотреть за тем, как ее красная кровь капает с грязного пальца на светло-зеленый мох, а потом медленно облизнула пораненный палец, чему-то довольно ухмыльнувшись.
* * *
В погребе можно было находиться, только свернувшись калачиком. Ноги и руки моментально затекали, было холодно и сыро, и Хо приходилось постоянно вертеться, чтобы согреться и размять конечности. Это было новое хранилище: его вырыли поздней весной в надежде на то, что удастся заготовить больше обычного – за зиму наплели много сетей для рыбы, да и Баста обучила охоте еще двоих. Правда, им пока никого добыть не удалось. Ломятся через лес с таким шумом, что все звери в округе разбегаются, – злилась наставница. Но копье уже стали кидать неплохо, так что научатся. Должен же быть от них какой-нибудь толк.
Сидя в погребе, Хо вспоминала, как спасалась от мародеров вместе с Сапом. Они тогда скрывались с ним в другом подполе и много смеялись, уткнувшись друг в друга, наивно строили планы на будущее, несмотря на то, что мир вокруг них продолжал рушиться, а ветер гонял радиоактивный пепел разрушенных городов. Молодость помогала им безрассудно хотеть жить дальше, не обращая внимания ни на что. Тела сплетались каждую ночь, стремясь породить еще одну жизнь, вопреки концу света, страху и невозможности выжить в обезумевшем мире.
Детская дружба с парнем, живущим на соседнем хуторе, переросла в любовь внезапно. На последней перед катастрофой Рождественской вечеринке он пригласил ее на танец и вдруг заметил ее тонкую талию, округлую грудь, нежную длинную шею и копну непривычно темных для этих краев волос. И она из подруги-сестры Хо превратилась в ту самую. Все было так наивно и банально, даже вспоминать странно, как будто все это происходило совсем не с ней.
До катастрофы все они могли оставаться вечными детьми, мечтающими о светлом будущем, которое уготовил заботливый боженька только для них. И даже через какое-то время после случившегося они все равно не могли поверить в то, что жизнь изменилась окончательно. Они пытались выживать среди людей, убегающих от радиации больших городов, добывать и сохранять еду, скрываться от мародеров, банд, а потом и тех, кто сначала уговорами и подкупом загонял людей в резервации, убеждая, что там о них позаботятся. А потом настали совсем другие времена. В один из весенних дней Сап ушел за едой и не вернулся, а в ее животе маленькая Кью требовала воздуха, еды и движения.
Хо повернулась еще раз, и тоска из-за невозможности обнять худенькое плечо дочери снова захлестнула ее. Захотелось плакать, но, вероятно, она разучилась. Последний раз плакала, когда
