удержать в лагере в положенное время, а мать поначалу не могла не бросаться искать дочку по всему лесу, призывая ее совой. Но временами Витч почему-то прощала ей проступки и пострашнее: когда Хо отказывалась, например, уходить на работу, если Кью болела, или воровала из общей кладовой запасы сухих ягод и трав по весне, когда думала, что дочь слабеет или ей совсем не хватает витаминов. Никто из женщин не имел права иметь личные запасы: личные шалаши всегда инспектировались на предмет заначек, все должно быть только общее, распределяться поровну или по решению собрания.
Поэтому Хо, стоя у костра, со страхом ждала своей участи, тем более что Баста лютовала – вскакивала со своего бревна и изрыгала в ее сторону проклятия, убеждая женщин в том, что Хо что-то скрывает, и от нее надо во что бы то ни стало добиться правды.
– Если ты скажешь, зачем тебе столько рыбы, ты не будешь наказана, – Витч смотрела на нее холодно и как будто бы не испытывая по поводу этого инцидента никаких сильных чувств.
– Я же сказала, дочке нужно…
– Не ври! – чуть не завизжала Баста, – твой выкормыш ненавидит рыбу! Ее ж выворачивает каждый раз, когда она ее чистит!
– Она ненавидит, да, но я ее заставляю. Ведь если она не будет ее есть, она не сможет пережить зиму, – Хо старалась звучать убедительно, но чувствовала, что ей верят не все.
– Хорошо, не хочешь рассказывать, – медленно проговорила «Клеопатра», – значит будешь сидеть в погребе, пока не скажешь. Баста, ты на охране. На этом все.
– Но как же… я не могу в погребе, у меня же ребенок! Я не могу оставить ее одну! – от страха за Кью у Хо подкосились ноги, и она чуть не упала.
– Твоя дочь не одна, она с нами. И уж мы за ней присмотрим, можешь не волноваться. Она же член лагеря, и значит наша, а не твоя собственность. Уводи. – Витч дала знак Басте, и та со злорадством больно ткнула Хо в спину.
* * *
Эн снова начал видеть сны. Пока он жил за периметром, ему никогда ничего не снилось. Обычно он еле заползал в барак – страшно уставший после изнурительной работы, голодный и временами избитый охраной (те могли бить ни за что, просто потому, что были не в духе) – ложился на нары, и сознание отключалось. Он просто падал в какой-то мрак, темноту, переставал ощущать ноющее тело и вечно сосущую боль в животе.
Теперь же, лежа на мягком мху в наспех построенном вместе с Хо и Кью шалаше, он спал совсем по-другому. Ему не мешало ни поздно заходящее солнце, ни тот факт, что он не имел никакого представления, что с ним будет дальше. Его радовало одно – его никто не убьет, трясина его не поглотит. Во всяком случае, не сегодня. Пока он чувствует, как тяжесть его тела давит на почву, пока ощущает, что он что-то весит и может занимать хотя бы какое-то место на этой земле, он может жить и спать как человек – и видеть сны.
Кью появилась неожиданно, вырвав его из сна. Всклокоченная, напуганная, запыхавшаяся, она трясла его, захлебываясь словами:
– Там маму… в погреб, не дали рыбу… за мной будут следить… Я убежала. Что делать? Спаси маму!
Он резко сел, обнял девочку:
– Ну тише, тише. Не волнуйся, расскажи по порядку. Мы все придумаем, все решим. Какой погреб? Что это? Тебя кто-то видел?
Эн был очень благодарен женщине, не давшей ему умереть, но пока не мог понять, что к ней чувствует. Временами у него возникало странное желание позаботиться о ней и накормить, но пока что она кормила его – как выяснилось, с большим риском для себя, добывая рыбу в Большом ручье. Женщины лагеря построили на ручье систему сетей и заготавливали рыбу для пропитания и про запас – на долгую зиму. Но даже несмотря на это странное для него намерение, если бы не Кью, то как только бы зажила нога, он двинулся бы дальше. Оставаться на месте он не хотел: неизвестно, пойдет ли по его следу охрана периметра, станут ли выслеживать и ловить.
Но когда он видел Кью, что-то внутри него путалось. Все становилось сложным – он ощущал себя совершенно беспомощным перед ее открытым взглядом и временами смешными просьбами. Не далее как вчера она просила покатать ее на плечах и хохотала, когда он подскакивал на кочках и кружился, заставляя косички задорно разлетаться в разные стороны. Ее смех творил с ним чудеса – он чувствовал себя одновременно счастливым, мягким и сильным и был готов на любые странные для него действия, лишь бы она смеялась. А временами, как сейчас, когда он чувствовал дрожь этого маленького тела, Эн был уверен, что мог бы совершить любой подвиг, который потребуется. Абсолютно любой, вплоть до полного самопожертвования. Но сначала ему, похоже, нужно успокоиться самому и понять, как следует поступить.
* * *
Погреб находился недалеко от главного большого шалаша, где жила Витч с прислугой. Выкопанные в земле погреба, обложенные камнем, всегда хорошо охранялись. Доступ к ним был лишь у второго по важности человека в лагере – старухи Ди, той самой, что подарила Кью кукол. Старухой, впрочем, называла ее только Кью и всегда лишь про себя, говорить такое вслух было нельзя. Быть старухами в их лагере почему-то было опасно, нужно было как можно дольше оставаться молодыми и сильными.
Но Ди все равно казалась ей старой, возможно, из-за седых косматых волос и чуть сгорбленной, хоть и очень стремительной и легкой походки, отчего Ди всегда появлялась неожиданно. Многим казалось, что от нее не спрячешься, она – везде. Но на самом деле хранительница погребов была лишь совсем немногим старше Витч, которой льстило, что никто не заподозрил бы в них почти ровесниц.
Баста, главная охотница лагеря, сидела на старом бревне рядом с погребами и сосредоточенно строгала из палок острые колья. Если удавалось найти лишний нож, она делала из них копья, с которыми научилась мастерски управляться, метко и сильно бросая в добычу. Ей не раз удавалось заколоть оленя, а уж сколько было белок и зайцев – не счесть. Темные волосы охотницы были коротко острижены – хотя стрижкой это было назвать сложно, волосы лежали как попало и топорщились на макушке, что придавало ей воинственный и одновременно неухоженный, дикий вид.
Ножницы были во всем лагере одни, и стричься почему-то разрешалось лишь двум людям.
