А когда не срабатывало и все понимали, что он врет, он все равно получал, что хотел, — его оставляли в покое.
Они пошли по знакам в коридоре. В основном толпа состояла из незнакомых детей и пасущих их светловолосых родителей.
Дойдя до зала, они увидели, что почти все места заняты и толпа гудит. Линетт сторожила три места в первом ряду, среди кучки учеников из школы Джи и их семей. Он повторил их имена про себя, как псалом: Рози, Иезекиль, Магдалена, Хамфри, Остин, Элизабет, Ивонн. Почти всех он знал с начальной школы, и хотя сейчас они держались стайкой, скоро их разлучат, и они превратятся в каплю в море из двухсот новых учеников Первой школы. Какая разница, что тут они все вместе? Смогут ли они потом друг друга отыскать? Зубы непроизвольно заскрежетали туда-сюда. В ушах раздался звук, как будто разрывают бумагу.
Линетт всегда как-то чувствовала, что он нервничает. Она поцеловала его в щеку, что не умерило дрожи, но все равно было приятно. Они уселись в потрепанные кресла, мягкие в отличие от жестких стульев в его школе. Джи сел между двумя женщинами, и они стали смотреть на сцену.
Синий бархатный занавес был отдернут и человек десять из школьной администрации сидели в ряд за длинным деревянным столом. Джи узнал одну женщину — директрису. На ней был серый костюм и туфли на шпильках, светлые волосы забраны в тугой пучок. Джи уже видел ее в июне на той первой встрече для новых учеников, которые собирались в школу осенью. Тогда она пожала ему руку, но как-то поспешно, неохотно. К его облегчению, говорила она мало, а ему вообще не нужно было ничего говорить, правда, от ее молчания и прохладной улыбки у него сложилось впечатление, что он ей отвратителен.
С краю стола сидел черный мужчина — Джи не знал, кто это. Широкоплечий, гладко выбритый, красивый, в блейзере и с галстуком. Может, Джи тоже надо было надеть галстук? Он сощурился, чтобы прочитать имя и должность мужчины, написанные мелкими буквами на маленькой бумажке, но не смог разглядеть, а скоро уже директриса попросила всеобщего внимания.
Она поприветствовала родителей и учеников, старых и новых. Раздались жидкие безрадостные аплодисменты. Джи старательно не смотрел на мать. Он чувствовал, как она закипает. Ее так и подмывало сказать что-нибудь, сказать вслух. А ему от этого хотелось провалиться сквозь землю.
Директриса объявила, что их ждет хорошего: почти не изменившееся соотношение учеников и учителей, классы размером не больше тридцати человек, финансирование на целую новую программу: хор, горн в мастерской, театральный кружок, постановки которого будут проходить в этом самом театре. Все это им пообещали за новеньких. Другие школы получили микроскопы или специалистов, которые переделают программу по математике; Первой дали деньги на творческие кружки. Они получают больше, чем теряют, а ведь они еще не успели ничего узнать про новых учеников, которые сделают их сообщество только сильнее благодаря своим отличиям.
— Теперь мы можем сказать, что еще лучше отражаем город, округ и меняющийся облик Северной Каролины. Но, что самое главное, закон сказал свое слово. Наши представители сказали свое слово. Наш гражданский долг — распахнуть наши двери и шагнуть в будущее.
По залу прокатились недовольные улюлюканья. Директриса подняла руки.
— Мы здесь не для обсуждения. Пора посмотреть вперед. Теперь пришло время для вопросов и приветственных слов — за этим мы собрались.
Она не успела договорить, как с двух сторон зала к микрофонам стали выстраиваться очереди — одна сзади, другая в проходе рядом с Джи, Джейд и Линетт. Джи сполз пониже в кресле. Зубы стиснулись, и он почувствовал знакомый прострел от челюсти к уху. Он передернулся от боли и стал слушать речи.
Первой говорила седая женщина с очками толстыми, как донышки бутылки из-под кока-колы.
— Тут все говорят про приветствия. Про новые начала! А как насчет прощаний? Как насчет оплакивания?
Ее встретили аплодисментами и одобрительными «да!».
— Чтобы освободить места для этих двухсот человек, двум сотням детей пришлось уйти из школы, детям, которые ходили в Первую со средней школы. И все ради каких-то там целей школьного совета и города? Из-за этой новой программы моя дочь потеряет всех до одного своих друзей, а она идет в одиннадцатый класс! Это такой важный год, а ей придется начинать заново! Где тут справедливость?
К концу она уже кричала, и все так долго ей аплодировали, что директрисе пришлось встать и попросить всех успокоиться. Но плотину уже прорвало.
— Ну да, у нас остались наши учителя; да, в классах будет столько же учеников, как раньше. Это не значит, что школа остается той же, что раньше. Все знают, что школа — это прежде всего ученики. А теперь двадцать пять процентов каждого класса будут составлять эти дети — дети из отстающих школ. Двадцать пять процентов! Наши дети тоже из-за них будут отставать! Ни в школе, ни дома эти дети не на одном уровне с нашими. Может, они и не виноваты, но и мой ребенок тоже не виноват!
Робкая женщина с коротким черным каре и в очках подошла к микрофону, как будто делала это через силу. Тихим голосом она начала:
— Все заслуживают шанса в жизни — это мое убеждение. Я всегда так считала. Это самое главное в Америке. В этом году мой сын поступает в университет, и я слышала от знающих людей, что это не случайные дети. Их тщательно отбирали, потому что они — лучшие ученики. И теперь рейтинг моего сына упадет. Зачем мой сын столько работал, если эти новенькие придут и утащат у него из-под носа все, ради чего он старался, все, ради чего мы все старались, ведь мы все делаем ради него.
— Я знаю, что дело не в интеграции. Дело не в том, что правильно. Это всё красивые слова из их буклетов, но меня они не убедят. Я знаю, что все дело в деньгах — деньги-деньги-деньги — и в жадности города. Они играются с будущим моего сына. В этом году наша школа может не выполнить окружную квоту не более сорока процентов учеников с бесплатными или уцененными обедами. Потому что мы уйдем. И не только мы. Я уже присматриваюсь
