Вообще шиканье — явление весьма курьёзное. Это непроизвольная демонстрация раздражения, которое уже более невозможно сдержать. Я говорю о подлинном шиканье, дружном и от чистого сердца, а не о тех похожих на шипение звуках, одиночных, упорных — и тщетных. Настоящее, неподдельное шиканье обычно начинается со смешка, этакого странного хихиканья — но это, худо-бедно, но всё же смех, который, правда, никто, кроме автора, не способен принять за чистую монету. «Подумать только, — говорит он сам себе, — вот эффект, на который я даже не рассчитывал». К несчастью, этот смех быстро превращается в некое подобие ропота, из которого рождаются новые взрывы смеха, более нервного и издевательского, который теперь уже не оставляет в душе бедного автора ни малейших иллюзий. Порой ропот внезапно прекращается. Ему на смену приходит гнетущая, напряжённая тишина. Причиной тому может стать какая-нибудь неожиданная, странная реплика — слишком прозрачная или, напротив, совершенно туманная... Короткая передышка. И когда, пару минут спустя, ропот возобновляется, он становится ещё резче и отчетливей — и тут вскоре раздаётся первый свист. Роковой сигнал конца!
Кто никогда не слышал свиста, даже представить себе не может, какую физическую боль он способен причинить. Думаю, если ты совершил какой-нибудь дурной поступок, скажем, обман, предательство или вероломство, следует склонить голову перед возмездием и, бия себя в грудь, признаться: «Что ж, я это заслужил!» Но ведь неудачно написанный третий акт вряд ли можно считать преступлением! Нет, я не заслужил такой строгой кары — во всяком случае, вот что повторял я про себя, прислушиваясь к чудовищному шуму в зале, который резал мне слух и разрывал сердце.
Зритель не должен свистеть. Конечно, это его право. И нельзя лишать его этого права — но ему не следует им пользоваться. Это уж чересчур. Это просто бесчеловечно...
Если, скажем, какой-то актёр проявил непочтительность к публике, и та потребовала от него незамедлительных извинений, это я ещё могу понять... Но освистывать автора за то, что его пьеса обманула ваши ожидания? Нет-нет, повторяю, это слишком, это уже отдаёт каким-то садизмом.
Провал уже сам по себе достаточно жестокое наказание, мне ли этого не знать!
Должно быть, вид у меня было довольно жалкий, когда я, стоя за кулисами, слушал, как меня освистывают, потому что тут Фейдо своим ласковым голоском проворковал:
— Не слушай ты их! Пошли отсюда.
И, взяв, будто больного, под самый локоток, потащил прочь со сцены. Прибежище мы нашли в уборной Режан.
— Это что ещё такое? — удивился он, войдя.
Речь шла о шпалере в два квадратных метра, из каждого ромба которой свисали персики. А у подножья шпалеры красовался ещё целый куст клубники. Я послал это Режан в знак благодарности. Но это было ничто по сравнению с тем, чем я был ей обязан! Ведь это по моей вине освистали бедняжку Режан!
Десять минут спустя мы с Фейдо, болтая, незаметно для себя слопали всю клубничку...
В полночь занавес опустился — похоронив под собой мою пьесу. Десятка два друзей явились ко мне, сердечно пожимая мне руку, искренне огорчённые, любезные, исполненные сострадания — но каждый со своим особым суждением:
— Выкинь третий!
— А я бы на твоём месте просто целиком выбросил весь первый!
— Знаешь, поменяй местами второй и третий, перепиши десяток реплик, вот и всё.
— Единственная беда, это четвёртый!
— Сделай так, чтобы третий проходил в гостиной, и пьеса спасена!
Причём все говорили разом. Это было нестерпимо. Тут где-то совсем рядом раздался голос:
— По-моему, на сегодня этот парень уже достаточно натерпелся! Оставьте вы его в покое!
Это был Жан Ажальбер. Именно с этого момента я проникся к нему дружеской симпатией.
Полчаса спустя я входил в ресторан Пуссе выпить стаканчик-другой — будто в тот вечер я уже не испил свою чашу до дна! Но, проходя по ресторану, я не решался смотреть по сторонам. Знал, там было немало театральной публики, а мне было так стыдно, будто я совершил что-то постыдное, хотя на самом деле всего-навсего написал плохую пьесу. Но главное, мне было ужасно грустно. Пока я пешком шёл от Режан к Пуссе, моё будущее представлялось мне более чем сомнительным.
И тут слышу, кто-то меня окликает. Оборачиваюсь.
Это был Антуан, он как раз ужинал там с пятёркой приятелей. Весь дрожа, подхожу к его столику.
— Напишите мне трёхактную пьесу для «Одеона». Беру не глядя.
В тот момент мне так хотелось его расцеловать.
Я делаю это сегодня.
Мне аплодировали, меня освистали: так что отныне я с полным правом мог считать себя настоящим драматургом.
Размышления. Максимы. Анекдоты
Мысли, раздумья,максимы — игра слов. Не следует, дивиться ни их меланхолии, ни их пессимизму. Ведь когда счастлив, тут уж не до размышлений.
Мой портрет
Вот уж сколько раз за последние пятнадцать-двадцать лет мне приходит в голову мысль, а не настал ли момент нарисовать свой портрет — не столько из тщеславия, сколько из желания создать образ, который можно было бы противопоставить бесчисленным карикатурам, неумелым и недоброжелательным, которые доходили до меня и доставили немало огорчений.
Я наделён внешностью, которая многим действует на нервы, хотя, с другой стороны, оказывает мне и немало услуг.
Мои повадки, мои поступки и более всего мой голос привлекают ко мне любовь одних и ненависть других. Ибо так уж случилось, что большинство людей терпеть меня не могут — и это для меня далеко не секрет.
И если нынче я говорю об этом с такой лёгкостью, то только потому, что это более не причиняет мне огорчений.
Но сколько же я от этого настрадался!
Хоть мне и стыдно в этом признаться.
Я ещё вернусь к этой теме.
Что бы там ни думали, но я никогда не был доволен своей внешностью. Я нахожу её чрезмерной. Ведь мне стоило только воспользоваться силой, воистину геркулесовой — а я так ни разу к ней и не прибег.
Не пойму, зачем мне эти бицепсы борца!
В двадцать лет я считал себя слишком толстым, но не делал ничего, чтобы похудеть. Позже принял себя таким, какой есть, и всегда старался не смотреться в зеркало — разумеется, за исключением тех случаев, когда гримировался — и именно потому, что был счастлив хоть немного подправить себе физиономию.
Впрочем, по правде говоря, не люблю, когда на меня смотрят, хотя всю жизнь провёл, выставляя себя напоказ!
Даже на подмостках всегда надеялся, что меня слушают — а глядят на других актёров.
Кстати, об этом свидетельствуют и мои фотографии. На них видно, что позировал я без всякого удовольствия, вечно в сомнениях, как сесть, куда смотреть.
Это связано с тем, что черты лица, доставшиеся мне от природы, оказались в полном несоответствии с моим характером, моими чувствами, моими мыслями — короче, со всем тем, что по-настоящему составляет мою сущность.
Я выглядел бы совсем иначе, имей я возможность выбрать себе внешность — как сделал себя сам в духовном плане.
Хотя всякая борьба с собой на этом поприще заранее проиграна. Я прежде всего — раб своего облика, и точно так же, как на сцене мне никогда не удавалось удачно изображать покорность или смирение, я уже давно отказался от мысли сойти на улице за рядового прохожего.
Когда я вижу себя на экране, мне сразу становится ясно, почему я так антипатичен стольким людям.
Есть во мне какая-то безапелляционность, даже сказал бы, уверенность в собственной непогрешимости, что ли — в общем, есть чем внушать отвращение... Лицо какое-то обрюзгшее, словно жиром обросло, взгляд блуждающий, и в помине нет никакой одухотворённости — короче, вне всякого сомнения, я был просто создан, чтобы играть главные роли. Я не говорю, играть хорошо — просто играть, это уж точно.
Временами мне доводилось играть такие роли, но они никогда не доставляли мне особого удовольствия — меня всегда преследовала навязчивая идея, будто я подражаю отцу.
Кстати, тут нелишне добавить, что я никогда не чувствовал себя настоящим актёром, ведь я играл лишь в пьесах собственного сочинения. И порой, выходя в конце спектакля к публике, даже, случалось, говорил себе:
— Ты уж, пожалуйста, постарайся кланяться как автор, и без улыбочек, это ведь твоей пьесе аплодируют, а вовсе не тебе.
Авторы всегда завидуют исполнителям — и я тоже не избежал этой участи.
Ладно, а теперь займёмся-ка лучше моим характером.
Два моих главных недостатка в глазах людей — это эгоизм и тщеславие.
Эгоист ли я?
Да, как и все — но не более того. Возможно, даже меньше многих других, просто, должно быть, это куда видней у человека моей породы — баловня судьбы.
