миру изменить себя, ты ведь сильнее его!
– Ты ошибаешься и идеализируешь меня. На самом деле, я – лицемер. Я – актер, я скрываюсь от мира под маской, которую видишь и ты. Мне стыдно признаваться в этом, но я уже не могу изменить что-либо в своей жизни, потому что мое лицемерие основано на нерушимых столпах – я лицемерю перед миром, лицемерю перед вампирами, чтобы любить. Любовь – это узы, которые приносят мне мучения, но я не хочу бороться с ними, ведь только так я могу любить и быть любимым.
– Значит, любовь – это страдания? – прошептала Миша.
Мне показалось, что мои слова вдребезги разбили ее идеалы о любви.
– Да, но это страдания, ради которых ты будешь хотеть жить, – честно признался я.
– Тогда я не хочу любить! – Миша чуть не плакала: ее лицо выражало сильные душевные муки.
– Не говори так. В этих страданиях есть и некоторая прелесть.
– Ты так сильно ее любишь?
Я не смог ответить, а лишь вздохнул, и этот тяжелый вздох, вырвавшийся из самого моего сердца, был наполнен всем: болью, страданиями, радостью и поклонением Вайпер.
Миша поняла мой беззвучный ответ – она улыбнулась сквозь слезы.
– Все это так прекрасно… И страшно! – сказала она, вытирая слезы ладонью.
– Мне очень жаль, что я расстроил тебя, – сказал я, чувствуя, что не смогу больше вынести ее общество, хоть она и была близка мне по духу: я терзался мыслью, что своими словами мог отвратить ее от желания любви. Тем более, я уже это сделал: сам того не желая, я разбил веру Миши в любовь, и ее юное сердце жестоко пострадало от этой правды. Я не мог находиться рядом с ней и нести еще и ее боль – мои страдания и так были почти невыносимы, а ее страдания окончательно добили бы меня. Два существа, страдающие так сильно, не могут быть вместе и даже просто наедине – они должны страдать в одиночестве.
Мне было жаль, но я не мог даже разговаривать с Мишей – она была слишком похожа на меня. Поэтому, когда мы шли по темнеющему парку, я поделился с Мишей своими рассуждениями, и она согласилась со мной. Она ничуть не обиделась: мне показалось, что и она была рада избавиться от моего общества.
Итак, в один день я обрел и потерял друга по духу, но эта дружба была бы невыносима для нас обоих – слишком многое связывало нас, слишком много общих чувств и страданий мы имели, чтобы не чувствовать дискомфорт в обществе друг друга.
Я привез Мишу обратно в Прагу, и в этот же день она улетела в Польшу. И мы не встречались больше никогда.
Глава 41
Уже второй день я была одна. Грейсон уехал, но вместо моральной свободы, которая должна была наступить после его отъезда, я получила паутину, связавшую меня с ним еще крепче. Мысль о том, что он был в Праге и находился рядом с Седриком, не давала мне ни покоя, ни сна, мне было трудно дышать от страха того, что Грейсон расскажет о «преступлении» Седрика всем вампирам. И тогда случится ужасное.
Но Грейсон обещал, что, пока я нахожусь в замке, Седрик будет в безопасности, и я честно проживала в нем тягостные дни, один за другим. Пребывание в поместье вампира было для меня пыткой, и все, что я могла – бродить по парку, ходить к небольшому озеру, часами сидеть под горячим душем, жалея себя, или на весь день оставаться в комнате и лежать на кровати, глядя в потолок.
Я не чувствовала ни голода, ни жажды – я была живым трупом. Еда, которую оставил мне Грейсон, была почти нетронута, так как, несмотря на то, что вампир милостиво переместил бутылки с кровью в другое место, я брезговала открывать холодильник. Слишком много страшных воспоминаний было связано с этим большим белым холодильником.
Грейсон уехал, и я должна была бы радоваться этому, но мне было все равно. Каждое утром я вставала с кровати, принимала долгий душ, одевалась, впихивала в себя пару ложек еды и стакан воды, и шла в парк, где долго смотрела на колыхающиеся от ветра деревья и цветы, и на синее небо, краски которого для меня давно поблекли. Мне стало безразлично все: красота природы, собственные потребности, сон, – мне стала невыносима сама жизнь.
Но самое ужасное было в том, что я понимала, что эта невыносимая жизнь не могла оборваться с моей стороны – чтобы получить свободу, меня должен был убить сам Грейсон, иначе…
«Иначе» быть не должно.
Весь следующий день, и день после него, и после, и после, и после… Все они проходили бесцельно. Жизнь тянулась бессмысленной нитью, и я ждала, когда вернется Грейсон, чтобы убить меня.
И однажды он прилетел.
Это было странное темное утро: я спускалась в холл замка и увидела Грейсона, сидящего на одном из элегантных черных диванов. Его возвращение так удивило меня, что я, как статуя, застыла на лестнице. Вампир даже не взглянул на меня: он держал на коленях ноутбук и сосредоточенно смотрел в его сияющий монитор.
Я была еще сонной, только проснувшейся, и мне показалось, что я брежу, ведь вампир должен был находиться там, в Праге, на свадьбе Маркуса. Он не мог быть здесь.
– Брэндон, это ты? – робко спросила я, медленно спускаясь по лестнице.
– Ждала кого-то другого? – мрачно ответил он.
Спустившись в холл, я осторожно подошла к Грейсону. Он даже не поднял головы, чтобы посмотреть на меня – его внимание было поглощено монитором ноутбука.
Не знаю, что я чувствовала в тот момент: вампир вернулся в замок, я смотрела прямо на него, было серое туманное утро. Какая-то бессмыслица.
– Брэндон? – вновь робко спросила я, боясь потревожить его.
– Вайпер, ты мешаешь мне, – холодно ответил он, не удостоив меня взглядом.
– Но… Я хочу немного подрезать розы… У тебя есть садовые ножницы? – спросила я, вдруг с удивлением услышав свой собственный голос: зачем я спросила про садовые ножницы? Какие розы? Зачем я это сказала?
– Да, знаю: ты помогала своей матери с ее цветами. Жаль, что ваши розы погибли, – не отрывая взгляда от монитора, вдруг сказал Грейсон.
– Но как ты… – пролепетала я: вампир знал о том, где находится мой дом, и о том, что моя мама занимается цветами, и о том, что у нас были розы… Откуда! Откуда он узнал!
– Теперь я понимаю, почему Маркус запретил охотиться в Брно. – Грейсон насмешливо усмехнулся. – Значит, он знает о тебе.
– Нет, не знает! – поспешно сказала я, не желая втягивать в нашу трагедию еще и Маркуса. – Это я попросила Седрика… Не знаю, как он уговорил своего брата, но…
– Ты опять лжешь мне, Вайпер. Твоя
