Со стороны гранадской долины – праздничный град кастаньет, а навстречу ему, с улицы Эльвиры, одной из стариннейших, —
там, на улице Эльвиры,три подружки плутоватыхпо ночам идут в Альгамбруи всегда без провожатых, —
городской напев, один из колоритнейших:
Под тем листом, листочком,в тени капустноймой милый еле дышит.Как это грустно!
Под тем листом, листочком,в тени на грядке,мой милый еле дышитот лихорадки.
Под тем листом, листочком,в тени листа,мой милый еле дышит.Я заперта.
С последним всплеском фейерверка, едва рухнет на Гранаду его финальный гром, так называемый «карачун», люди как один покидают город и вручают его летнему зною, пришедшему мгновенно. Кресла стоят в белых чехлах, балконы заперты. Те, кто остался, переселяются в подвалы и дворики и тянут ледяную воду из душистой розовой глины запотелых кувшинов. Жить и думать начинают по ночам. Это пора, когда весь город поет под гитару фанданго и гранадины, такие пастушьи и напоенные далью. Так повелось – и ныне, и присно. Прошлым летом, когда я был в компании друзей и все они, люди простые, пели, неподалеку взорвалась бомба – и хоть бы кто бровью повел. Лишь один одобрительно бросил: «В лад попала». Так уж повелось. Но сегодня у меня нет гитары, и вы не услышите гранадину. В другой раз. Но они-то и поются летом, гранадины, и еще – романсы.
Все романсеро хлынуло в детские уста. Самые дивные баллады, не превзойденные ни одним романтическим поэтом, самые кровавые легенды, непредставимый словесный фейерверк. Все это неисчерпаемо. Беру наудачу – то, что в селениях поют мальчишки, а в Альбайсине на городской площади – девочки.
Кого не захватит августовской ночью эта нежная мелодия романса про герцога Альбу?
– Ведут по Севилье речи,идут по Севилье слухи,что женится герцог Альба,другую берет в подруги.– Женись он на ком угодно,меня не смутит известье.– Смутит или нет, сестрица,но станет пятном на чести.Из окон ее светелкивыходит одно к воротам,и смотрит она на площадь,а площадь полна народом.И герцога Альбу видитбок о бок с его невестой,и знак подает условный,ему одному известный.– Что Ане Марии надо,беда ли какая с Аной?– О герцог мой, герцог Альба,мой герцог и мой желанный!Мне правду ли рассказалио свадьбе твоей нежданной?– Не ведаю, кто рассказчик,но не было в нем обмана.Я свадьбу справляю завтраи жду тебя в гости, Ана.И только он это молвил,была она бездыханна.Послали, ища причину,за лекарем-иноверцем,и вскрыл ее тело лекарь,и надпись нашел над сердцем.Была золотою надпись,а сердце – сплошною раной,и сверху стояло: «Герцог»,а рядышком: «мой желанный».– Когда бы я знал, подруга,что любишь такой любовью,да разве, душа-голубка,расстался бы я с тобою!
На цыпочках подкрадемся по красному проселку к кучке людей, полускрытых горной ложбиной. Здесь поют и пляшут. Звучат гитары, кастаньеты и чисто пастушьи инструменты – триангли и бубны.
Они поют роас и альбореас, и качучу, и то самое соронго, что так властно вторглось в музыку Фальи.
Из желтых далей уходит в горы день и с ним песни жатвы и молотьбы, но этот мир полей в Гранаду не проникает.
Сентябрь в гостях, озноб в костях.
Мы у последней спицы колеса.
Кати, колесо, кати,ведь осень уже в пути.
И начинаются гулянья. С орехами, с кизилом, с алым боярышником и грудами айвы, и башнями лепешек и марципанов из пекарни Корсо.
Сан-Мигель на своем холме вздымает меч, увенчанный подсолнухами. Помните мой романс?
Вверху на башне стариннойв узорах дикого хмеляогнем свечей опоясанвысокий стан Сан-Мигеля.В окне своей голубятнипо знаку ночи совинойручной архангел рядитсяв пернатый гнев соловьиный.Дыша цветочным настоем,в тоске по свежим полянамэфеб трехтысячной ночипоет в ковчеге стеклянном.
…Один Сан-Мигель на башнепокоится среди мрака,унизанный зеркаламии знаками зодиака, —владыка нечетных чисели горних миров небесныхв берберском очарованьезаклятий и арабесок.
Берберское очарованье заклятий и арабесок – это Гранада с Масличного Холма. Смутно все то, что долетает сюда. Это песня всей Гранады разом, слитный голос рек и струн, толпы и листвы, фруктового моря и качельного смеха.
Но меркнет веселье Михайлова дня, и осень рокотом дождей стучится в двери.
Тут-тук…Кто бы мог?– Я пришла на твой порог.Я осенняя тоска.– Что ты хочешь?– Смоль виска.– Не отдам, закрой суму.– Не отдашь – сама возьму.
Тук-тук.Та же тьма…– Это я, твоя зима.
С первыми ливнями зазеленели луга. Заметно холодает, и никого уже не тянет в сад, а бедный Лунофил сутулится над жаровней. Но закаты – в полнеба; небывалые тучи смывают горную цепь и нездешние отсветы скользят по кровлям, замирая на кафедральной колокольне. И вновь непритворной тоской звучит голос:
Со своего балконаокном к лиманумне протяни платочек,стяну я рану.
Со своего балконаокном к низовьюмне протяни платочек,истек я кровью.
Со своего балконас вьюнком по краюмне протяни платочек,я умираю.
И оказывается, что дети прогуляли школу, гоняя кубарь.
Оказывается, в покоях зажгли поминальные свечи по усопшим.
Оказывается, уже ноябрь.
Пахнет горящей соломой, и гниют груды палой листвы. Вспоминаете? Льет, и город безлюден.
Но у Королевских ворот в ларьке продают самбомбы.
Девушка из Армильи, или из Санта-Фе, или из Атарфе, годом старше и, быть может, в трауре, поет хозяйским детям:
Из четверых заречныху той излукиодин на сером мулемне горше муки.
Из четверых заречныхза тем затономбыть одному, на сером,моим законным.
Мы проводили год. Так уж заведено. Ныне и присно. Мы уходим, а Гранада остается. Остается в веках и тает в этих бедных ладонях недостойнейшего из ее сыновей.
Сонеты темной любви
Перевод А. Гелескула
* * *
О шепоток любви, глухой и темной!Безрунный плач овечий, соль на раны,река без моря, башня без охраны,гонимый голос, вьюгой заметенный!
О контур ночи, четкий и бездонный,тоска, вершиной вросшая в туманы,затихший мир, заглохший мак дурманныйзабредший в сердце сирый пес бездомный!
Уйди с дороги, стужи голос жгучий.не заводи на пустошь вековую,где в мертвый прах бесплодно плачут тучи!
Не кутай снегом голову живую,сними мой траур, сжалься и не мучай!Я только жизнь: люблю – и существую!
Поэт говорит правду
Все выплакать с единственной мольбою —люби меня и, слез не отирая,оплачь во тьме, заполненной до краяножами, соловьями и тобою.
И пусть на сад мой, отданный разбою,не глянет ни одна душа чужая.Мне только бы дождаться урожая,взращенного терпением и болью.
Любовь моя, люби! – да не развяжешьвовек ты жгучий узел этой жаждыпод ветхим солнцем в небе опустелом!
А все, в чем ты любви моей откажешь,присвоит смерть, которая однаждысочтется с содрогающимся телом.
Поэт расспрашивает свою любовь о «Зачарованном городе»
В том городе, что вытесали водыу хвойных гор, тебе не до разлуки?Повсюду сны, ступени, акведукии траур стен в ожогах непогоды?
Все не смывает лунные разводыхрустальный щебет ху́карской излуки?И лишь терновник ловит твои руки,ревниво пряча свергнутые своды?
Не вспоминалась тень моя дорогамв затихший мир, который, как изгоя,томит змею, крадущуюся логом?
И не расцвел ли в воздухе нагорьятебе из сердца посланный залогомбессмертник моей радости и горя?
Сонет о письме
Любовь до боли, смерть моя живая, —жду весточки – и дни подобны годам.Забыв себя, стою под небосводом,забыть тебя пугаясь и желая.
Ветра и камни вечны. Мостоваябесчувственна к восходам и заходам.И не пьянит луна морозным медомглубин души, где темень гробовая.
Но за тебя шел бой когтей и лилий,звериных смут и неги голубиной,я выстрадал тебя, и вскрыты жилы.
Так хоть бы письма бред мой утолили,или верни меня в мои глубинык потемкам, беспросветным до могилы!
Гонгорианский сонет, в котором поэт шлет своей любви голубя
Туринский голубь с нежными зрачкамик тебе летит посланцем белоперым,как дым костра, сгорая на которомя заклинаю медленное пламя.
Пуховый снег над жаркими крылами,вскипая, словно пена по озерам,жемчужно стынет инистым узоромв саду, где наши губы отпылали.
Погладь рукою перышко любое —и снежная мелодия крылатовесь мир запорошит перед тобою.
Так сердце от заката до закатабоится, окольцовано любовью,не вымолить тебя, моя утрата.
Поэт говорит со своей любовью
