мы добираемся до конца XVII века, встречая на
пути Франсуазу Ленуар и Франсуазу Леру — обе
занимались сельским хозяйством — и Урсулу Те-
лю (красивое крестьянское имя, Шарль Огюстен
не знает, что на местном наречии оно означает
«звезда»), мать которой звалась Данвен.
Скажем сразу: если бы это было выгодно,
Шарль Огюстен охотно женил бы сына — по
крайней мере он так думает — на дочери одного
из тех славных фермеров, что вернули земли хо
зяевам, приехавшим из эмиграции, не ожидая ни
какого вознаграждения за свой благородный
поступок. Напротив, милейший Дюфрен, мужик,
ставший нотариусом, занимался спекуляцией, и,
будучи изворотлив, чаще всего через подставных
лиц. На этом он и заработал деньги, позволившие
сыну сделать карьеру. Кто знает, не был ли старик
замешан в махинации с военными поставками?
Слухи ходили, и многие в те времена так и посту
пали. Пока дело будет зависеть от Шарля Огюсте¬
на, наследница Дюфренов не выйдет замуж за его
сына.
Рен воздерживается от ответа. Она переводит
разговор на супругу судьи, Александрину Ж о з е -
178
фину Дюмениль, чьи достойные родители жили и
умерли в Лилле, на улице Марше-о-Вержюс. Рен
показали миниатюру с портретом Франсуа Дюме-
ниля, галантного судьи времен Директории, в пуд
ре и с косичкой, вид у него благодушный и
довольно фатоватый. У его жены Адриены Пла-
тель, одетой, как полагалось щеголихе той эпохи
(Рен со снисходительной улыбкой вспоминает, как
маленькой девочкой она восхищалась воздушными
туниками и легкомысленными шляпками, которые
ни одна порядочная женщина не осмелилась бы
нынче надеть), — лукавый взгляд и рот лакомки.
Задним числом приходится опасаться за семейное
спокойствие судьи. Но Александрину упрекнуть
не в чем, она хорошо воспитала дочь и в высшей
степени достойно содержит прекрасный особняк,
принадлежащий ее мужу на улице Маре. По прав
де сказать, принимают там не часто, это объясняет
ся, без сомнения, тем, что Дюфрены почти никогда
не приглашают гостей. В гостиной висит портрет
двоюродного деда хозяйки, некоего аббата Дюаме
ля, неприсягнувшего каноника, который, как гово
рят, зачах и умер в тюрьме во времена Террора.
Ничто не может произвести более выгодное впе
чатление.
Шарль Огюстен замечает, что папаша Дюфрен
и его жена, конечно ж е , никогда не переступали
порога этого особняка, принадлежавшего до Рево
люции графу де Рувруа. Не видели их и в Лилле,
и сын, разумеется, не собирается их показывать.
Старик кончил дни в своей нотариальной конторе,
под грохот молотков в мастерской котельника, со-
179
12*
седа справа, и пьяные песни трактирщика, соседа
слева, и его завсегдатаев. Вдова кое-как протяну
ла еще несколько лет после смерти мужа. Именно
котельник и трактирщик заявили о смерти обоих
стариков. Можно представить себе, как они воз
вращаются домой в обнимку и, дабы разогнать
черные мысли, пропускают по стаканчику за упо
кой души старого скряги и его старушки вдовы.
Сомнительно, чтобы портреты покойных украша
ли гостиную особняка на улице Маре.
Рен спускается, чтобы приготовить больному
его вечернее лекарство. Ничего не решено. Но
политика вскоре отодвинет на второй план список
будущих невест. Ноэми еще не скоро получит сва
дебные подарки жениха.
* * *
Взглянем из сегодняшнего дня на этот брак, ко
торый, конечно ж е , будет заключен. Он дал мне
в качестве прадеда Амабля Дюфрена, о котором
мы нелестно отозвались выше, прапрадеда — но
тариуса из Бетюна, сумевшего поживиться в смут
ные времена. Неважно, была ли его история,
единственной хранительницей которой я ныне яв
ляюсь, истинной или нет: для моих отца и деда она
стала своеобразным догматом веры, правда, дед
вспоминал о ней, когда его семейная жизнь не ла
дилась. Со стороны Александрины Жозефины,
госпожи Дюфрен, видимость почти нулевая: мне
удалось разглядеть только судью прекрасных вре
мен Директории и каноника с суховатыми чертами
180
лица, сидящего в малиновом кресле, под рукой у
него стопка толстых томов, должно быть писания
отцов церкви *. Кроме означенных особ я могу
предложить вашему вниманию маленький мирок,
принадлежавший к лилльской буржуазии, а если
заглянуть подальше — к торговцам и ремесленни
кам старого Лилля или к французским крестьянам
Севера, которыми Дюфрены были вплоть до само
го конца XVIII века.
Со стороны бетюнского нотариуса, как мы ви
дели, имен сохранилось больше, но они словно со
ломинки, разбросанные по голой земле. Очень
быстро мы вновь сталкиваемся с анонимной кре
стьянской массой. Поколения, сменявшие друг
друга в Шамбен-Шатлене с конца античных, а то
и более ранних времен, люди, в течение веков па
хавшие землю, соизмерявшие свою жизнь с вре
менами года, полностью исчезли, как исчез скот,
который они пасли, как исчезли сухие листья, слу
жившие им перегноем. И разумеется, достаточно
забраться в прошлое, века на три-четыре назад,
чтобы заметить, что предки «хороших фамилий» в
конечном счете вышли все из того же безвестного
чернозема. Более того, есть некое величие в этих
навсегда исчезнувших мужланах, от них осталась
только строчка в книге приходской церкви, да и
ту в один прекрасный день уничтожат огонь или
крысы, от них остался только деревянный крест,
но и его на зеленом холмике скоро сменят другие.
Шарль Огюстен сказал бы, однако, и не без доли
здравого смысла, что совсем неплохо иметь пред
ков, которые умели читать, писать и считать
181
(прежде всего считать) за десятки поколений до
этих людей. Но неплохо и другое — не тащить за
собой лохмотья буржуазного старья и дворянских
доспехов.
Если я не упомянула об этих крестьянах в тот
момент, когда пыталась сплести «мою» семейную
сеть, то прежде всего потому, что они присоедини
лись к ней благодаря женитьбе Мишеля Шарля
только в середине XIX века. А потом кажется, что
между Бетюном и Лиллем, с одной стороны, Байё-
лем и Касселем — с другой, пролегает целое рас
стояние, отделяющее Фландрию галльскую от
Фландрии фламандской. Хотя эти люди пережили
одни и те же превратности истории, те же войны,
ту же смену правителей и режимов, кажется, что
они принадлежат не только к разным социальным
кругам, но и к разным расам. Отметим для начала,
что, тогда как для Кленверков, Кусмакеров или
Бисвалей французский язык, по крайней мере до
XIX века, был языком культуры, а фламандский —
языком, на котором они говорили с детства, лилль-
цы и бетюнцы говорили только на французском с
незапамятных времен, даже если постепенно он
свелся до уровня местного наречия. Их дети в отли
чие от Мишеля Шарля принимали первое прича
стие не на фламандском. Благодаря их потомку
Ноэми я обнаружила в этих незнакомых мне лю
дях определенную сухость, жадность к труду и на
живе, живость и вместе с тем ограниченность —
черты, характерные для французской провинции в
целом и сильно отличающиеся от размаха и сдер
жанной страстности фламандцев.
182
Но главным образом не упомянула я о них по
тому, что мне о них ничего не известно. Я могла
бы, конечно, используя объедки литературной
кухни, состряпать по памяти портрет бедных зем
ледельцев, добавить в мое блюдо щепотку жаке
рии и пригоршню браконьерства, показать моих
предков веселящимися во время деревенских
танцулек и попоек или изобразить скуповатых
мужиков, н а б и в а ю щ и х кубышку. Ничто в этих
картинках впрямую не напоминает Дюфренов, Те-
лю или Данвенов. Попробуем, однако, с чувством
симпатии приблизиться в воображении к кому-ни
будь из членов этих семей, выберем наугад хотя
бы Франсуазу Ленуар или ее мать Франсуазу Ле-
ру. Даже имена обеих Франсуаз им не принадле
жат, ибо подобно им миллионы женщин во
Франции носили, носят или будут их носить. О
Франсуазе Ленуар нам известно только, что она
вышла замуж в сорок лет, будучи девицей. Зай
мемся лучше Франсуазой Леру. Эй! Франсуаза
Леру! Она меня не слышит. Я прилагаю немало
усилий, и мне наконец удается увидеть ее в доме
с глинобитным полом (ребенком я видела похо
жие в окрестностях Мон-Нуар), подсмотреть, как
она утоляет ж а ж д у пивом, ест серый хлеб и тво
рог, разглядеть фартук на ее шерстяной юбке. Из-
за моей потребности жить просто, с одной
