ный британец, чтобы она служила убежищем. На
ходясь в состоянии оцепенения, вызванного
крайней усталостью, Мишель Шарль спрашивает
себя, почему его не посадят перед пылающими
поленьями. Но у его спасателей другие намере
ния. Вдоль стены, защищенной от ветра, они вы
капывают прямоугольную яму размером с
человеческое тело и на три четверти заполняют ее
горячей золой, бросив сверху тонкое покрывало.
В это подобие могилы кладут Мишеля Шарля, за
кутанного в старую выцветшую накидку одного из
пастухов. Сверху на него тоже насыпают немного
теплой золы. Все это происходит при свете факе
лов, ибо еще совсем темно. Лицо его прикрывают
полой пальто.
Постепенно тепло заполняет его тело, а вместе
с ним возвращаются жизнь, мысль. Он даже при
поднимает кусок материи, стараясь разглядеть,
рассвело ли. Но увидеть ему удается только силу
эты двух обессиленных англичан, поднявшихся
слишком быстро вслед за маленьким отрядом, и
теперь их, охваченных горной болезнью, рвет на
пороге. Он вновь закрывает лицо тем же движе
нием, что и умирающие в древности, движением,
запечатленным в произведениях искусства, и
вновь зарывается в теплую золу. Знает ли студент,
еще во время первого посещения музея в Арле
открывший в себе жадное любопытство к любому
предмету, любой мелочи из жизни римлян, что его
яма в точности воспроизводит форму ustrinum'a *,
прямоугольного рва, сделанного по размерам че-
167
ловеческого тела, куда римляне складывали трупы
близких, по крайней мере тех, ради кого не тра
тились на пышный костер? Вспомнил ли он о по
священии огнем и горячей золой, о юном
Демофоне *, которого Деметра * положила на горя
чие угли и который умер от того, что крики и про
тесты его матери не дали магическому действу
свершиться? В горах ни одна женщина не поме
шала пастухам исполнить ритуал.
Через час с небольшим молодой человек чув
ствует, что достаточно оправился, и пытается до
гнать товарищей, находящихся у ж е на краю
кратера. Он ползком взбирается на конус, скользя
по кускам пемзы и шлака. Четверть лье он пре
одолевает за час. Когда он добирается до верши
ны, у ж е совсем светло, но его уверяют, что
восхода солнца видно не было.
Случившееся в Версале походило на роды: мо
лодой человек бросился вперед навстречу жизни.
Приключение на Этне — ритуал смерти и воскре
сения. Два этих почти священных эпизода послу
жили бы прекрасным началом для биографии
великого человека. Но Мишель Шарль — не вели
кий человек. Я бы определила его как человека
заурядного, если бы опыт не учил нас, что людей
заурядных не бывает. Опыт учит также, что каж
дый в течение жизни проходит через целый ряд
испытаний. Тех, кто переносит их, полностью
осознавая происходящее, мало, и к ним быстро
приходит забвение. Тем ж е , кто удивительным об
разом о них помнит, часто не удается извлечь из
этого пользу.
168
* * *
О художественном вкусе, который Мишель
Шарль приобрел или развил в Италии, можно су
дить по вещам, привезенным им из поездки. К сча
стью, массового производства сувениров для
туристов тогда еще не существовало, оно было ку
старным. Ларчик с вставляющимися друг в друга
маленькими подносиками из красного дерева, со
хранившими следы инкрустаций на античные темы
и уложенными словно конфеты в коробке от зна
менитого кондитера, представляют собой одно
временно и игру («Смотри-ка, Юпитер! — Нет,
это Нептун, видите, у него трезубец!»), и образчик
того, что нравилось посетителям в музеях в 40-е
годы прошлого века. Это художественная безде
лушка, даже если ее и продавали в довольно боль
ших количествах русским, немецким или
скандинавским любителям, совершавшим путеше
ствие по Европе. Я заменила две-три недостающие
части с помощью подобных же ларцев, несомнен
но купленных янки в XIX веке. Более редким
экземпляром, приобретенным, вероятно, у како
го-нибудь антиквара, является ренессансная ко
пия бюста императора III века, с ониксовой
драпировкой вокруг шеи, уменьшенная до подхо
дящих размеров. Такие же копии Рубенс приво
зил из Италии для своего дома в Антверпене. От
бронзовой копии покинутой Ариадны, напротив,
веет холодом ампира. Это неважно: сосланная в
биллиардную залу дома на Мон-Нуар, она научила
меня видеть красоту складок, мягко струящихся
169
вдоль лежащего тела. Наконец, темное пятно на
светлых панелях гостиной — единственная карти
на, со вкусом выбранная молодым человеком, счи
тавшим, что он ничего не понимает в живописи.
Это «Стыдливость и Тщеславие» или «Любовь
возвышенная и Любовь земная» какого-нибудь
ученика Луини *, мы видим ту же загадочную
улыбку, что морщит уголки губ женщин и герма
фродитов на полотнах Леонардо. По-моему, я ни
разу не спросила, что за фигуры изображены на
этом полотне, но чувствовала в них какую-то пле
нительную строгость, которой ни люди, ни другие
картины, висевшие на стенах, не обладали.
У меня до сих пор хранятся две дверные ручки
из позолоченной бронзы в форме античных бюс
тов — Тиберия, изможденного и изнуренного вла
стью и жизнью, и юной невинной Ниобиды с
широко раскрытым ртом, испускающей крик отча
яния. Точно такие же ручки можно видеть еще в
Венеции, во Дворце дожей. Маленьких бронзо
вых ручек, отлитых в Италии почти четыре века
тому назад, ставших предметами барочной роско
ши и покрытых почти нестершейся позолотой, ка
сались сотни неизвестных рук, их поворачивали,
открывали двери, за которыми ждало неведомое.
Антиквар продал Тиберия и Ниобиду молодому
человеку в серо-жемчужных брюках; постарев,
мой больной дед, быть может, ласкал их с нежно
стью. Я укрепила их на двух кусках бруса из мо
его дома в Америке. Дерево, из которого сделан
брус, выросло до рождения Мишеля Шарля в ве
ликом безмолвии Острова Пустынных гор *. Ствол,
170
срубленный человеком, выстроившим этот дом,
был сплавлен потом по сверкающим водам проли
ва, которые зимой кипят и дымятся от соприкос
новения с более холодным воздухом. Местные
уроженцы, жившие в доме до меня, износили сво
ими грубыми башмаками доски толстого пола, хо
дя из маленькой прихожей на кухню или в
комнату с колыбелью. Мне скажут, что любой
предмет может дать основание для подобных раз
мышлений. Что ж, это верно.
Я только упомяну об украшениях, купленных
«для женщин», — это мозаичная брошь с Колизе
ем, освещенным романтической луной, камея с
безукоризненным профилем, который мог бы по
служить моделью для Кановы или Торвальдсена,
камень с вырезанными на нем резвящимися ним
фами; все безделушки — в массивной золотой оп
раве. Рен прикалывала их на свою большую шаль,
Габриель и Валери — на легкие косынки. Себе
Мишель Шарль оставил камею в чисто античном
стиле, сделав из нее перстень, это была голова по
старевшего Августа. Он завещал перстень сыну, а
тот подарил его мне в день моего пятнадцатиле
тия. Я сама носила его в течение семнадцати лет
и многим обязана ежедневному общению с этим
строгим и совершенным образцом глиптики. Спо
ры о классицизме и реализме прекращаются, ког
да у вас перед глазами их полное слияние в виде
римской камеи. Году примерно в 1935-м в поры
ве, о котором никогда не стоит жалеть, я подарила
перстень человеку, которого любила или думала,
что люблю. Я немножко сержусь на себя за то,
171
что отдала эту чудную вещь в частные руки, из
которых, несомненно, она вскоре перешла в дру
гие, вместо того чтобы обеспечить ей пристанище
в одной из государственных или частных коллек
ций. Кстати, может быть, в конце концов перстень
там и оказался. Стоит ли, однако, об этом гово
рить? Возможно, я никогда бы не рассталась с
этим шедевром, если бы за несколько дней до то
го, как его отдать, не заметила легкую трещинку,
появившуюся от какого-то удара на самом краю
ониксовой камеи. Мне показалось тогда, что пер
стень стал менее ценным, пусть незаметно, но ис
порченным, обреченным на исчезновение. Тогда
для меня это стало основанием, чтобы дорожить
им чуть меньше, сегодня это было бы причиной
того, чтобы дорожить им чуть больше.
* * *
Гербарий, собранный Мишелем Шарлем во
время его путешествия, разумеется, дело рук не
ботаника. Цветы значатся в нем не под латински
