му, чтобы представлять вещи в самом благоприят
ном свете, в воспоминаниях, написанных для
детей, подчеркивает, что Ноэми умна (на свой лад
она действительно была умна), красива (сейчас мы
увидим, так ли это), прекрасная хозяйка (он не пре
увеличивал), изысканна — я опасаюсь, что это не
подходящее слово означает прежде всего
напускную любезность, строго дозированную в за
висимости от ранга, состояния, положения в свете,
которое дамы из приличного общества оспаривали
друг у друга. Мишель Шарль знал, что в сущности
жена его была грубой и ограниченной, и откровен
но говорил об этом с сыном. Чтобы оценить Ноэми,
не умаляя ее достоинств и вместе с тем не прояв
ляя злобы и ожесточения, надо прежде всего по
пытаться увидеть ее в истинном свете, д а ж е если
разрушенный нами миф будет вновь восстановлен.
Я узнала ее у ж е в восьмидесятилетнем возра
сте, скрюченной и отяжелевшей от прожитых лет,
она сновала взад-вперед по коридорам дома на
Мон-Нуар, подобно тому как в рассказе Уолтера
де Ла Мара незабываемая тетушка Ситона бродит
по пустому дому, став в глазах детей настоящим
воплощением Смерти или, хуже того, Зла. Но про
заическая натура Ноэми не способствовала нагне
танию ужасов. Рассорившись с сыном, будучи в
холодных отношениях с зятем, которого она боя-
195
13*
лась, относясь к внуку одновременно пристрастно
и язвительно, ко мне она придиралась, но ей не
удавалось разрушить тот кокон равнодушия, кото
рый порой окутывает ребенка, защищая его от из
девательств взрослых. Наевшись, вдовушка
усаживалась в гостиной, в углу, откуда она неза
меченной могла наблюдать за анфиладой комнат и
слышать, что говорили о ней на первом этаже,
благодаря отдушине, служившей ей акустической
трубой. Искушенная прислуга сплетничала о ней,
либо находясь на приличном расстоянии от ука
занного места, либо с умыслом. Если из отдушины
вылетала злая шутка, мадам находила приятный
повод, чтобы устроить сцену. Горничная Фортюне
служила ей плохо, но бабка привыкла к ней, и та
интриговала, по ее прихоти виновные то впадали
в немилость, то бывали прощены. Сиделки-монаш
ки, находившиеся при бабке в конце ее жизни,
подвергались тому же полицейскому надзору.
Старуха, всю жизнь боявшаяся смерти, умерла в
одиночестве на Мон-Нуар: у нее остановилось
сердце. «Сердце? — воскликнул шутник-сосед. —
Между нами, она не часто им пользовалась».
На первом сохранившемся портрете Ноэми че
тырнадцать лет, на ней короткая юбка и фартук.
В 1842 году Амабль Дюфрен вздумал заказать
местному художнику два парных полотна, полу
портреты, полужанровые картины. На одном изо
бражен сам судья, сидящий в прекрасной
библиотеке дома на улице Маре. Высокий, сухой,
холодный, тщательно выбритый, он смахивает на
псевдобританца, такой вид во времена Гизо обо-
196
жали напускать на себя чиновники. Стены сверху
донизу заставлены книгами в красивых перепле
тах. Бюст Боссюэ свидетельствует об уважении
хозяина к церковному красноречию. На верхушке
церкви святой Екатерины, виднеющейся в откры
тое окно, гордо развевается трехцветный флаг ко
роля-гражданина *. Маленькая Ноэми, вошедшая
скорее для того, чтобы что-то сообщить отцу, не
жели для того, чтобы попросить разрешения взять
книгу, напоминает о семейных привязанностях, в
те времена подчеркивать их считалось хорошим
тоном. На другом портрете Александрина Ж о з е
фина Дюфрен в плоеном чепце чопорно восседает
в кресле рядом с камином, где красуются часы с
канделябрами, существующие до сих пор. Возле
госпожи Дюфрен стоит мальчик в воротничке. Ря
дом, на столе, дамское рукоделье, на клавеси
не — ноты романса. Каминный экран украшен
античной сценой, выполненной гризайлью, а
сквозь проем застекленной двери виден сад со
статуей нимфы. Огромный ковер из Савонри сво
ими яркими красками затмевает все остальное.
Мальчика в воротничке звали Анатоль, а мо
жет быть, Гюстав или Анатоль Гюстав (неизвест
но, один или два сына супругов умерли
молодыми). Гюстав покинул сей мир холостяком и
доктором права в возрасте двадцати девяти лет.
Его имя значится в документе, касающемся благо
творительного учреждения, в создании которого
Дюфрены приняли участие десять лет спустя. Ана
толь, если предположить, что он существовал, ни
где не упомянут. «Воспоминания» деда обходят
197
молчанием этого усопшего или усопших, единст
венной наследницей которых стала Ноэми. До
стойная Александрина Жозефина, напротив,
представлена в записках как «лучшая из жен
щин». Мой отец никогда не говорил ни о дяде (а
может, их было двое), умершем слишком рано,
чтобы отец мог его знать, ни о «лучшей из жен
щин», хотя она, кажется, дожила до начала
XX века. Нет нужды посещать некрополи Восто
ка, чтобы научиться забвению.
Не из любви к красочным сценам я остановила
читателя перед двумя этими портретами, где пред
меты почти столь же важны, как и люди. По прав
де говоря, всякое общество, каким бы оно ни
было, основано на обладании вещами. Многие из
тех, с кого писали портреты, всегда требовали,
чтобы рядом с ними были изображены любимые
безделушки, точно так ж е , как во времена древ
ности они потребовали бы, чтобы их положили
вместе с ними в могилу. В каком-то смысле часы
и ковер Александрины Жозефины ст оят шлепан
цев на деревянной подошве, зеркала и супруже
ской кровати Арнольфини. Но модели Ван Эйка
жили в эпоху, когда предметы были еще значимы
сами по себе. Шлепанцы и кровать символизиру
ют интимность супружеской жизни, почти магиче
ское зеркало запотело от того, что оно видело или
однажды увидит. На наших портретах, напротив,
интерьер есть свидетельство эпохи, где «иметь»
возобладало над «быть». Ноэми выросла в кругу,
где прислуга должна «знать свое место», где не
держат собак, потому что собаки пачкают ковры,
198
где не сыплют птицам крошки на подоконник, по
тому что птицы пачкают карнизы, где нищим на
Рождество подают милостыню, не пуская их за
порог из боязни вшей и парши. Ни один ребенок
«из народа» не играл в чудесном саду, ни одна из
зловредных книг, нападавших на «правильные
теории», не допускалась на полки красивой биб
лиотеки. Для этих фарисеев, считавших себя
христианами, принцип «люби ближнего, как само
го себя» хорош тогда, когда о нем вещает священ
ник в проповеди. Те ж е , кто алчут и жаждут
справедливости, — бунтовщики, которые кончат
на каторге. Никто не рискнул сказать Ноэми, что
богатство, которым ты не поделился, есть форма
злоупотребления, что обладание бесполезным —
излишне. Она почти не задумывается над тем, что
когда-нибудь умрет, но знает, что после смерти
родителей унаследует их состояние. Она не знает,
что любая встреча с кем-нибудь, будь то мусор
щик, остановившийся у ворот дома 26 по улице
Маре, должна быть праздником доброжелательст
ва, а то и братства. Никто не сказал ей, что вещи
заслуживают того, чтобы их любили самих по се
бе, вне зависимости от нас, их непостоянных вла
дельцев. Никто не научил ее любить Бога,
который в лучшем случае считался в семье своего
рода небесным председателем Дюфреном. Никто
даже не научил ее любить себя. Верно, что мил
лионы существ находятся в подобном положении,
но у многих из них какое-то качество, какой-то
дар все же произрастают на этой неблагодарной
почве. Ноэми не выпало такой удачи.
199
Она добродетельна в том отвратительном уз
ком смысле слова, который оно приобрело в ту
эпоху, когда употреблялось только применитель
но к женщинам, словно для женщины доброде
тель была связана лишь с определенной частью ее
тела. Г-н де К. не будет обманутым мужем. Была
ли она целомудренна? Только ее простыни могли
бы нам об этом поведать. Возможно, что эта силь
ная, крепкая женщина была натурой пылкой, и
Мишель Шарль сумел ее удовлетворить, а может,
напротив (я склоняюсь ко второй гипотезе, ибо
женщина удовлетворенная не бывает сварлива),
определенная скудость темперамента, недостаток
любопытства или воображения, а также советы,
которые Александрина Жозефина, должно быть,
дала ей, отвратили ее от удовольствий не только
«запретных», но д а ж е и дозволенных. Плотский
акт мог казаться Ноэми, как и многим ее совре
