– К бою! – лейтенант сбросил с руки нитяную рыжую перчатку – нашёл в ранце у убитого унтера, подышал на пальцы. – Рассредоточиться по окопу!
Лай собак сделался ещё громче, он подогнал тех, кто совсем не имел сил, чтобы подняться со дна окопа… Поднялись все, никто не остался успокаивать дыхание, лёжа на палой листве. Чердынцев ощутил, как в нём возникло что-то благодарное к этим людям: он зависел от них, они зависели от него, всё было взаимосвязано. Он ещё раз подышал на пальцы и натянул перчатку на руку.
Немцы вынеслись на макушку внезапно – хоть и ожидали их бойцы Чердынцева, а всё равно появление их было неожиданным: вначале выскочили три злобно рычащие овчарки с туго натянутыми ременными поводками, за ними – сытые солдаты в коротких шинельках и низеньких, с широкими раструбами, сапогах. Овчарки потянули своих хозяев прямо к траншее.
Когда до траншеи оставалось метров пятнадцать, Чердынцев скомандовал негромкий спокойным голосом:
– Огонь!
Голос прозвучал едва слышно, но его услышали все. Громыхнул винтовочный залп, следом зачастили автоматы.
Одна собака ткнулась головой в снег и больше не шевельнулась – очередь прошила её насквозь, вторая, взвизгнув, подпрыгнула и проехалась всем телом по мелкой белой пороше, соскребая её до земли, третья упала на брюхо и, скуля, взлаивая убито, поползла в сторону, что было силы натягивая повод и выкручивая голову из ошейника.
Несколько немцев легли на землю вместе с собаками, задние же, не попавшие под пули, проворно скатывались с лесного взлобка вниз.
Сделалось тихо. Было слышно, как внизу, около чёрной дымящейся реки возбуждённо кричат вороны: всякая стрельба означала для них, что будет пожива. Чердынцев вновь стянул с правой руки перчатку, сделал это зубами, подышал на пальцы: что-то уж очень они мёрзли.
– Бижоев! Ерёменко! – громко позвал лейтенант.
Пригибаясь, толкая бойцов, в некоторых местах едва не вываливаясь из траншеи – так она оказалась забита, – к нему приблизились вызванные.
– Сейчас немцы полезут снова, – сказал лейтенант, – попытаются обойти нас. Отправляйтесь на фланги, держите их. Ты, Бижоев, левый, а ты, Ерёменко, правый.
Бижоев молча козырнул, Ерёменко сделал то же самое и, хрустя снегом, мороженой листвой, бойцы поспешили занять точки на флангах. Со стороны реки немцы, конечно, вряд ли полезут – не дело, а вот с флангов надавить могут.
Долго ждать себя гитлеровцы не заставили – минут через пять снова по-сорочьи застрекотали автоматы, из-за деревьев выскочили несколько человек и короткими перебежками, падая и поднимаясь, побежали к окопу. Окоп молчал, и это молчание подбодрило немцев, они неожиданно дружно, горласто, начали что-то орать, и тогда Чердынцев махнул рукой, подавая команду.
Грохнул дружный залп. Голая плешина, подступавшая к траншее, мигом опустела. Лишь несколько человек остались подёргиваться на жёстком, окрашенном кровью снегу, да ещё один фриц пытался уползти с этого страшного места в лес.
Обер-лейтенант, оставшийся на дороге, попытался тем временем действовать, дал две красные ракеты – сигнал, что просит помощи, потом сигнал повторил – рассчитывал, что ракеты увидят в ближайшем селе, где есть комендатура, но те ракеты не увидели, и тогда он послал в село Стебеньково – на карте обер-лейтенант с трудом прочитал мудрёное русское название, – грузовик с водителем, рассчитывая, что взвод, стоявший в селе, на этом же грузовике и приедет на подмогу.
Стрельба, то возникавшая в лесу, то стихавшая, вызывала у него беспокойство: что-то там происходило не так, не по сценарию. Обер-лейтенант посмотрел на часы. Был уже вечер, хотя темнота ещё не сделалась по-вечернему густой, таинственной, не наполнилась колдовским мраком, от которого всякой живой душе делается не по себе.
А той порой остатки группы обер-лейтенанта предприняли третью атаку на окоп, занятый бойцами Чердынцева. Среди бойцов было двое убитых – молчаливый артиллерист с седыми висками по фамилии Селиванов – колхозник из-под Красноярска и полный неповоротливый студент медицинского института из Москвы Ребиндер, занимавшийся «зравоохранением» отряда – он и врачом после ухода Аси был, и санитаром, и костоправом, и, если понадобится, мог быть даже повивальной бабкой, – кем угодно, словом; этому доброму близорукому человеку с застенчивой улыбкой пуля угодила прямо в голову. Селиванову автоматная пуля тоже попала в голову, в висок. В общем, потери были, но не такие, как у немцев.
Оба убитых, и Ребиндер, и Селиванов, лежали сейчас в пулемётном выносном окопчике, голова к голове, вытянувшись во весь рост.
Немцы открыли стрельбу издали – пули с неприятным звуком вспарывали пространство, всаживались в стволы деревьев, сшибали с веток снег, с красным горячим посверком уносились за реку – многие из бойцов впервые видели работу трассирующих зарядов, восхищённо цецекали губами:
– Красиво, однако!
На этот раз подпускать близко немцев не стали – ударили по ним залпом, когда на противоположной стороне лесной поляны зашевелились неясные тени, они то возникали в сером плотном воздухе, то исчезали. Чердынцев протёр перчатками глаза, помял пальцами переносицу – «наладил» зрение, – и скомандовал негромко:
– Пли!
Тени откатились к краю лысины и свалились за неё, так и не достигнув траншеи. В лесу было много пасмурнее, темнее, чем на дороге.
Обер-лейтенант, в нервном напряжении искуривший полпачки французских сигарет – прислал приятель по старой службе в полку, находящийся сейчас в Париже, – наконец-то увидел грузовой автомобиль с высоким горбатым верхом, торопливо катившийся по лесной дороге и по торопливости этой поняв, что машина идёт не пустая, с подмогой, обрадованно потёр руки: сейчас они сломают шею партизанской банде, точно сломают! Не будут больше бородатые, пропахшие едким дымом, потом, мочой, в изожжённой одежде мужики нападать на немецкие автомобили и мотоциклы… Всё, пришёл им конец!
Обер-лейтенант сам устремился с приехавшими солдатами в лес, на звук стрельбы, сделавшейся в сумерках глухой и вялой. Из кобуры он вытащил тяжёлый убойный «парабеллум», взмахнул им воинственно. Пистолет приятно оттягивал ему руку.
В мыслях обер-лейтенант видел себя не только победителем, но и уже прокручивал в мундире дырку для Железного креста. Это будет славная награда!
На подходе к покрытой хрустящей коркой лысине обер-лейтенант увидел несколько солдат, трусливо жмущихся к земле. Он ткнул одного из них сапогом.
– А ну, поднимайся, обгадившаяся от страха свинья!
Солдат промычал снизу что-то невнятное.
Обер-лейтенант пнул сапогом другого:
– Поднимайся! Вот трусливые боровы! В атаку, подлые ничтожества! Мы сейчас сметём этих русских, утопим в реке, как дохлых котов!
В траншее были слышны резкие, какие-то галочьи выкрики обер-лейтенанта – ну словно бы он сам у себя из горла выдёргивал несколько застрявших рыбьих костей. Чердынцев попытался разобрать, что же там втолковывает говорливый гитлеровец своим соотечественникам, но не смог: и голос был слышен, и звуки отдельные, буквы можно было разобрать, но не более того.
Лейтенант до боли смежил усталые веки, потом разлепил их, вытащил из «шмайссера» старый рожок, вставил новый. Подумал неверяще: «Неужели опять полезут, не посмотрят, что стало уже темно, как у верблюда в заднице? – Поморщился, будто от пронзительного зубного нытья, поставил автомат на боевой взвод. – Всякое может быть…»
В эту минуту из-за края лесной плешины показался размахивающий «парабеллумом» обер-лейтенант, попал в полосу светлого мерцания, пролившегося из-за облаков. Чердынцев поддел его автоматной мушкой и нажал на спусковой крючок.
Пистолет вылетел из руки обер-лейтенанта, шлёпнулся в снег, а сам горластый немец ткнулся лицом в мёрзлый сосновый комель. Фуражка с нарядной серебряной кокардой слетела у него с головы и проворно, от греха подальше, ускакала вниз, под взгорок.
Автоматная очередь, которую дал Чердынцев, была единственной, больше из траншеи не прозвучало ни одного выстрела.
Потеряв командира, немцы на траншею больше не лезли, затаились по ту сторону бугра, а некоторое время спустя перекрыли отход группе Чердынцева вдоль берега – вначале с одной стороны, потом с другой. Чердынцев это понял, послал бойцов проверить, точно ли оба отхода перекрыты?
Можно, конечно, уйти и по отвесному склону вниз, к реке, но если спускаться с крутого берега, то как пить дать, потеряешь половину бойцов, – лейтенант перевалился через край траншеи, подполз к срезу берега и заглянул вниз. Ему показалось, что он заглянул в саму ночь – ни реки, ни обледенелого припая, ни светлой заснеженной кромки не было видно, только клубящаяся, будто бы уводящая в преисподнюю чернота.
Нет, спуститься не удастся – народ переломает себе ноги. И оставаться здесь нельзя – к рассвету немцы могут подтянуть ещё силы, и тогда будет совсем худо.
