В руках у него был приговорный лист ардашевского общества.
— У нас нет времени разбираться, — сказал он, — кто под приговором расписывался, кто крестики ставил… Всех вас уничтожить мне жалко…
Капитан круто взмахнул рукой своим солдатам:
— Взвод, по бунтарям пли!
Грохнул залп. Шестнадцать человек повалились в разные стороны.
— Остальным по тридцать шомполов! — приказал капитан.
Каратели двинулись на мужиков. Вдвоем хватали каждого мужика. Один держал, другой замахивался шомполом.
Никакой пощады не было и старикам. Деда Арсеня каратели приволокли к амбару. Старик, насколько хватало сил, отбивался.
— Ложись, батя, — поддавал коленком один каратель.
— Сыночки-внуки, опомнитесь, — вразумлял их дед Арсень. — На кого вы руки подымаете! Опомнитесь!
— Ложись, говорят тебе! — командовал другой солдат. — А то пулю слопаешь.
Повалили старика на землю. Один держал ему руки, другой порол и отсчитывал удары:
— Раз!
— Два!
— Три!
По всей площади стояли свист шомполов, стоны и крики ардашевцев.
Хотел было капитан Лужкин внести кое-какой порядок, то есть чтобы разом взлетали шомпола, по команде, но здорово пекло солнце, одолевала зевота.
— Распорядитесь, поручик, — обратился он к соседу, зевая, — поджечь дома сбежавших… По списку там… И заложников.
Потом кивнул головой на ардашевцев:
— Прекратить!
— Довольно! — понеслось по площади.
— Довольно!
Капитан Лужкин редко отходил от заведенного порядка. Как только прекратили порку, велел он опять выстроить всех ардашевцев.
— С легким паром, мужики…
Солдаты угодливо захохотали начальнику. Улыбнулся и сам капитан.
— Что ж вы молчите? — спросил он. — Может, мало? С легким паром.
— Спасибо, — точно вздохнул мир.
Рядовые хохотали дружно. Унтера сохраняли строгость.
— Отрекаетесь от приговора? — зычно спросил капитан.
— Отрекаемся, — ответили ардашевцы.
Тут на пензенском краю, потом на курском показался дым. Дым был густой, соломенный.
— Пожар! — крикнул кто-то.
Ардашевцы кинулись было врассыпную.
— Ни с места! — крикнул капитан и выстрелил вверх. — Свои дома отстаивайте, а подожженные запрещаю тушить.
Расправившись с ардашевскими крестьянами, отряд капитана Лужкина двинулся дальше в тайгу, к Мало-Песчанке, громить Отесова.
Глава XXVI
Всего подожгли домов пятнадцать. Подожгли они дома заложников: Бастрыкова Ивана, Маврина Трофима и Петрякова Семена. Подожгли дома всех фронтовиков и новобранцев, которые сбежали из села.
Погода стояла жаркая, уже с неделю не было дождей, и дома горели, как облитые керосином. Стояли подожженные дома в разных краях, и казалось — пожаром охвачено было все село.
Тушить пожар ардашевцы не смели, отстаивали, помня наказ капитана, только соседние строения. На соломенные крыши надворных построек расстилали они мокрые полога, обливали водой стены.
Трофимова изба горела сиротливо, к ней не собрались даже поглазеть соседи. Таков уж обиход с беднотой и в несчастье.
Супруга Трофима выкидала в окно пожитки и начала сваливать плетень, чтобы огонь по нему не перешел к загону для коровы.
Дома братьев Бастрыковых были рядом. Горели они как на спор: то Иванов дом запылает, то наперебой ему еще сильнее охватится огнем Елисеев дом.
Хозяйки Бастрыковых знать не знали наказа карателей. Елисеиха первым делом выгнала со двора домашнюю птицу и начала пудовкой таскать из сусеков амбара зерно.
Иванова супруга, тетка Васса, прежде чем к делу приступить, набегалась за телкой. Телка никак не хотела идти со двора. Задрав хвост, кружила она около колодца.
Наследный сын Ивана Бастрыкова, Минька, орудовал в избе. Выбрасывал он за окно все, что подвертывалось под руки: одежу, подушки, чашки, поварешки. Ребята-ровесники помогали ему — то, что Минька выбрасывал, оттаскивали подальше от избы.
Огонь уже от сенок перешел на крышу. С треском горел сухой тес.
— Давай вылезай! — кричали ребята Миньке.
— Лови самовар! — выкидывал Минька. — Хватай чугунок!
Капельками скатывался по его лицу пот, волосы были взъерошены.
— Вылезай, тебе говорят, — строго крикнул Санька Долотов, — вишь, пламя охватывает.
Минька вышвыривал теперь в окно иконы. Нерукотворный образ спасителя так швырнул, что разлетелся он вдребезги. Потом кидал: божью матерь, заступницу усердную, Николая-чудотворца, Пантелеймона-целителя.
Тут подбежали к окну старухи-соседки.
— Ты что это, окаянный, делаешь? Может, они избу охраняют от огня, а ты выкидываешь! — кричали они на Миньку.
Минька спрыгнул с подоконника наземь, смахнул со лба пот.
— Вот взопрел-то, — сказал он, оглядывая ребят и старух.
— Ах ты мошенник! Что тебе икона — ухват или кочерга? — ругались старухи.
Потоптался Минька, туда-сюда глянул и вдруг сорвался с места.
— Давай, ребята, кидай иконы обратно в избу, — скомандовал он, — пущай охраняют.
Ребята хватали иконы и, нацелившись, швыряли в окно.
Из окна уже полыхало пламя.
Тут подкатили на паре сошинские пожарные. Эти были мужики расторопные.
— А где колодец? — зычно кричал один с телеги. — Давай тащи насос к колодцу!
Ардашевские мужики топтались на месте. Шагнет один на помощь пожарным, другой его за полу оттаскивает. Потом сам не выдержит — схватит ведро, а его третий назад тянет.
— Отвечать вместях доведется. Стой! Круговая порука.
Минька смотрел-смотрел на мужиков, потом крикнул своей команде:
— Давай, ребята, к насосу! У нас своя порука!
Ребята облепили со всех сторон пожарную машину и поволокли к колодцу.
Тут разом сорвались с мест и мужики.
— Что же это?.. Хуже того не будет.
— Давай уж… Все — так все!
Разом кинулись мужики к пожарной машине, принялись качать.
На пожар прибывали чужедеревенские кому с чем полагалось: кто с багром, кто с топором, кто с ведрами. Диву давались чужедеревенские непонятному пожару: в такую тишь село горело в разных местах.
— Вроде нароком подожжены…
В войну с огнем чужедеревенские вступали с места в карьер. За ними уже впрягались в дело и сами ардашевцы.
К паужину с пожаром покончили. Из всех колодцев вычерпали воду, но все равно десять домов выгорело дотла, а остальные пять стояли черными скелетами.
На другой день ардашевский старшина объявил «открытие присутствия после смутнего времени».
— Побунтовали. Довольно, — начальственно говорил он. — Пора и власть понять.
Волостной писарь притащил из школы школярские тетради, чернила и перышки для письмоводства.
— Хоть бы главную книгу оставили, — вздыхал он, — по ней бы все легче стать на путь истинный делопроизводства.
Без своих привычных книг, журналов, пронумерованных дел писарь был как без рук.
— Ничего, — утешал его старшина, — помаленьку опять обрастем… Оперимся.
Для большей строгости старшина напялил на себя нагрудный знак своего чина. Правда, знак был старый, царского времени.
— Заместо Николая надо бы теперь заделать сюда портрет Колчака, — говорил писарь, любуясь на значок.
— Со временем все на своем месте будет, — утешался старшина.
Первым делом начальство решило выгнать из своей волости новобранцев на призыв.
— До чего же это допустили, — будто каялся задним числом старшина, — бога нет, царя нет. И старшина для них не власть.
Старшина и писарь обмозговали действовать насчет новобранцев
