и, наверное, даже не в райцентре, а где-нибудь аж в
самой Чите. Вот бы выучиться на волшебника! Знать бы только как?! Песня этого не разъясняла. А
слова, что «я жизнь учил не по учебникам» и вовсе ставили в тупик. Ясно, что по учебникам
изучаются разные там арифметики да грамматики, а не жизнь, но как понять само выражение
«учить жизнь»? Как её вообще можно учить? И ни у кого не спросишь – неловко как-то.
Всюду потом, где бы ни заходил разговор о детских мечтах, Роман помалкивал – ну как
признаешься в такой своей наивности? А ведь первая мечта – это, наверное, не просто. Она хоть и
незаметно, но сказывается на всей жизни. Может быть, это она как-то пробивается в нём сейчас?
Работая молотком и стамеской, Роман всё время пытается вообразить, как должны быть
расположены брови у старика: приподняты или опущены, должен ли быть приподнят ус. Как
достичь того, чтобы глаз был прищуренным, подмигивающим? Представить – одно, но попробуй-
ка, выруби это в плотном, сухом дереве. И вообще, это даже интересно: как складывается, чем
создаётся мимика, из каких деталек состоит то или иное выражение? Для масок, которые он
вырезал прежде, выражение было не нужно. Пытаясь вникнуть в эти новые мелочи, Роман прямо с
инструментами в руках бегает в дом к зеркалу у дверей. Повторяя усмешку терпеливо ожидающего
в гараже старика, пытается отметить все складки и морщинки. Вот хорошо бы бороду-то сейчас
иметь. Стоит, наверное, отпустить… «Всё, завтра бриться не буду». Скорчив в очередной раз
насмешливую рожу, Роман вспоминает вдруг о горечи, от которой ещё утром не знал, как спастись.
А теперь она вроде какого-то слабого осадка, которому можно показать такую же насмешливую
рожу. Вот что, оказывается, следует делать в трудные жизненные моменты: выходить за границу
тоскливого выражения лица, которое навязывают тебе обстоятельства.
Заработавшись, Роман вдруг осознаёт, что ничего уже не видно. В ограде ещё чуть-чуть светло,
а под крышей совсем темно. Может, кинуть сюда провода да лампочку повесить? А дети! Он о них
забыл! Федьку давно уже пора кормить и укладывать. Тьфу ты, так он же у Матвеевых! А дочка
где? Почему-то её уже не видно во дворе. В тревоге обежав вокруг всего дома, Роман врывается в
квартиру и видит, что Машка спокойно посапывает в своей кроватке. Её замазюканное за день
платьишко аккуратно (уж как ей это удалось, помня его наставления) сложено на стуле. На
кухонном столе оставался стакан молока и кусок хлеба. Теперь стакан пустой, от хлеба остались
только крошки. Сегодня дочка сама, не мешая ему, и накормилась, и убаюкалась. Роман
склоняется над ней, поправляет одеялко, с умилением и радостью целует в душистые волосики.
Ох, доча, доча, какой же умницей ты растёшь! Как несчастен Матвей, не знающий этой радости.
Наверное, по настоящему-то он своего несчастья даже не осознаёт. Душевная жизнь человека,
возможно, похожа на клавиатуру пианино. Клавиши на ней должны быть все – и белые, и чёрные.
И если какой-то нет, то слаженной музыки не выйдет. У Матвея с Катериной, наверное, именно так.
Напившись молока из холодильника, Роман входит в комнату, садится за стол, где обычно
занимается Нина. Вот теперь на фоне рассеянной горечи мысли куда трезвее. Из картонной
коробки Нины он достаёт все её сохранённые письма, обрывки дневниковых записей, письма
солдата, которого она не дождалась из армии. Этот архив никогда не был запретен для него, но не
был никогда и интересен. Раньше Роман даже гордился своей верой без всяких сомнений. Вот и
прогордился… Хотя ничего особенно в письмах Володи-солдата нет. Скучно даже. А кстати, не
глупо ли позволять жене хранить письма прошлых ухажёров с их фотографиями? Мужья обычно
всё это ликвидируют сразу же, под корень. С самого начала ставят на главное место себя: я – и
больше никого! Нет лишних напоминаний – меньше и проблем. А уж мы-то такие тонкие да
деликатные – память, видите ли, уничтожать нельзя; чужой жизнью распоряжаться подло – по
нашим представлениям, это, понимаете ли, насилие. И выходит, что этой мягкотелостью поощряем
своих жён на нечто похожее и в будущем, то есть, сами же и развращаем их. Только всё это
делается вовсе не от большой любви, а от большого спокойствия или от равнодушия, от
нежелания этой любви. Вот в чём дело. Значит, и тут опять же во всём виноват он сам.
Теперь, с расстояния прожитого, их знакомство выглядит почти пошлым. У Смугляны, возможно,
было тогда какое-то красивое волнение, если верить ей в том, будто жила она в то время
ожиданием любви (удачно, кстати, она об этом выразилась, будто из какого-то кино). Только зря
она сразу пошла на близость. Подождать бы ей, пока он переболеет уходом из семьи. Ей бы
сначала помучить, помурыжить его, как предписывалось старыми обычаями. Если любовь – это
счастье, так подари её близкому человеку: создай её в нём, высеки, как искру. Влюби его в себя,
если у тебя есть чем влюбить. Позаботься сам о его чувстве. Никто ведь не знает, в чём больше
счастья: в том, чтобы любить самому, или в том, чтобы быть любимым. Да употреби ты все свои
силы, всю свою хитрость, опутай, обмани, сделайся для него единственным и главным. Умный
человек, понимающий цену любви и счастья, оценит это потом, всё простив и всё оправдав.
А что сделали они? Тут же завалившись в постель, они сразу, как известь в бочке, загасили весь
свой любовный заряд, этот потенциал для возникновения духовного чувства. Слишком молоды и
неопытны они были, чтобы от их быстрой близости вспыхнуло чувство. Переспав, они словно
переступили через него – если сразу обошлись, то зачем оно потом? Где ж его взять теперь, если
оно осталось позади? Кстати, нечто похожее было после армии с Наташкой Хлебаловой, к которой
428
он переметнулся от сдержанной красавицы Светы Овчинниковой. Тогда он решил, что Света
Пугливая Птица в глаза которой он, к сожалению, так и не смог заглянуть, просто цену себе
набивает. Да, она это делала. Так ведь эту цену, эту свою духовную стоимость, если можно так
сказать, набивать и следует. Ведь эта «цена» закладывается в самый фундамент отношений.
Чувства так и строятся. Сколько прелести было в том знакомстве! С волнением вспоминается и
сейчас, как шли они однажды вечером из клуба и, ещё почти не знакомые, говорили
срывающимися голосами. Сколько неловкости, страха, внутренней дрожи было тогда. Света
