class="p">строила всё прочно и основательно. Вот потому-то, по слухам, неплохо живёт она сейчас где-то в
райцентре: и муж у неё что надо, и дети здоровые и умные.
Чем больше светлых, романтичных моментов, связанных с разными женщинами, приходит на
память, тем больше тухнет образ Нины. Смугляна блекнет просто до растворения, до
исчезновения из главной духовной чувственной сферы жизни.
Пожалуй, сегодня он будет спать хорошо. Сегодняшний день изменил многое. Сегодня обретён
душевный покой, потому что найдено новое, сильное увлечение. Жизнь-то, оказывается, может
состоять не только из одних личных проблем. «Спасибо тебе, Матвей, за эту поездку. Ты привёз
крючки, но я привёз куда большее. Мой «крючок» цепляет меня за саму жизнь».
ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ
Триста быков на острове
Нине по всем подсчётам и расчётам пора бы уж и приехать, но теперь, когда в душе всё более
или менее улеглось, её приезд не особенно и волнует. Ну, поднимается, конечно, некая не очень
высокая волна ожидания, похожая на пологую пыльную дугу, которую рейсовый «ПАЗик» вздымает
за собой, въезжая на сопку, но потом, когда автобус, не останавливаясь, скатывается к селу, вместе
с ним сразу на целые сутки уезжает и ожидание: не появилась сегодня жена – и не надо. Чего
теперь волноваться? Особенно, если ты ещё два раза побывал у Риты и ещё два раза выслушал
ту же историю про Штефана и Нину. Предстоящая встреча с женой, многократно пережитая и
проигранная в воображении по ролям, кажется даже скучной и затёртой. Он сделает просто:
усадит её перед собой и, глядя в глаза, объявит, что знает абсолютно всё. И тут интересно то, как
она будет при этом выглядеть, как будет смотреть? Или другой вариант: он встретит её молчанием
и не проронит слова до тех пор (хоть целый месяц), пока она не заговорит правдиво. Но, пожалуй,
второй вариант не очень хорош. Нехорош тем, что его не выдержать самому.
В последнее время Серёга в сны не заходил, видимо, ждал, пока страдающая душа друга
немного угомонится, зато сегодня они проходят с ним сквозь целую анфиладу снов, как бы
пропущенных в другие дни.
– А я ведь в Москву еду, – сообщает Серёга, когда они вдруг оказываются сидящими на кухне за
столом.
– Зачем? – с удивлением спрашивает Роман.
– Ты разве не слышал, что я музыкальную премию получил?
– Вот это да! И за что?
Серёге в его радостном удивлении видится насмешка.
– Ты что же, думаешь, мне не за что её получить? – с некоторой обидой спрашивает он.
– Да что ты! Я ведь и в правду ничего не знаю. До Пылёвки эта новость ещё не доползла…
Уже заканчивая фразу, Роман понимает, что он во сне. Но и просыпаясь, продолжает
прикидывать, что за премию получил друг? И тут, ещё не совсем выкарабкавшись на плоскость
реальности, Роман погружается в новый сон. Бродя с Серёгой по какому-то городу, кажется, по той
же Чите, они оказываются у дома его двоюродной сестры, только не Голубики, а какой-то другой,
которую Роман не знает. Сестра тяжело переживает смерть брата. Для того-то, чтобы сообщить ей,
что Серёга жив, они и приходят сюда. Время, однако, уже к ночи, и Серёга говорит, что лучше
прийти завтра. Роман не соглашается – как это завтра? Да ради такой новости сестру можно и
разбудить. А вдруг завтра этот сон не приснится? Ведь тогда она ничего не узнает. .
Проснувшись и сев на постели, Роман некоторое время смотрит в сторону Серёгиной
фотографии на книжной полке.
– Мне опять приснилось, что ты живой, – по-настоящему вслух, сообщает он. – Верно говорят,
что друзей ценишь, лишь теряя их. Раньше я многие свои поступки сверял с тем, что об этом
можешь думать ты. Я всегда считался с тобой и с родителями. А теперь что? С родителями-то
понятно – там трагический случай, а ты? А ты – порядочная свинья. Ты ушёл сам, по своей воле!
Разве можно так? Это, знаешь ли, до такой степени нельзя, что я даже не верю в это. Я ведь хотел
на могилу к тебе съездить. Думал, увижу твою карточку на памятнике, землю, в которую ты зарыт –
тогда и поверю. Тогда и сны эти закончатся. Так вот – не поеду. Лучше в это не верить. Оставайся
таким, как есть. Обормот ты обормот! Дурак ты дурак!
429
И тут, уже опустив ноги с кровати, уже сидя, Роман снова засыпает, вернувшись, как ни странно,
в тот отсек сложного сна, где они говорили на кухне.
– Что? – переспрашивает Серёга, подняв голову (теперь он, оказывается, чистит ножиком
картошку для супа, который они собираются варить). – Хочешь знать, почему я повесился? Да
была у меня одна задумка… Я ещё раньше повеситься хотел, да мать жалко было. Я же за неё
вроде как отвечал. А после неё уйти стало легче. Вот и пусть отец пострадает теперь. Лучшего
наказания для него не придумать…
– Ну и задумка, – качает головой Роман. – Прямо детский сад какой-то – нехорошего папу
решил наказать. Не верю я тебе. Ты просто пытаешься оправдаться сейчас.
– А может быть, и так, – задумчиво соглашается Серёга, перестав работать ножиком, из-под
лезвия которого, раскачиваясь, свисает длинная кожура, – чего уж мне теперь-то строить из себя?
Теперь мне, покойнику, полагается быть искренним и прозрачным, как стёклышко. Так что, если по
правде, то я просто спился. Меня же всюду приглашали с баяном. И на каждой гулянке: выпей да
выпей. Вот и довыпивался – превратился в настоящую чушку. А подняться из этого свинского
состояния уже не смог. Твои доводы – помнишь, ты говорил: создать семью, построить дом – уже
не работали. На другой день, как ты уехал от меня из Лозового, я понял, что мне всего этого уже не
надо. Ну, правда, дрыгнулся я потом ещё разок, попытался выйти к нормальной жизни, да вижу, что
не тяну. Напился как-то снова вдрызг и осознал, какое я ничтожество, понял, что жизнь свою я
непоправимо запортачил… Так запортачил, что заново её не начать. Её проще зачеркнуть… Вот
так-то… А папку своего мне всё равно хотелось проучить…
Очнувшись уже в который раз за утро, Роман осматривается: он-то сидит сейчас в комнате, а во
сне они с Серёгой были на кухне за закрытой дверью. И там, кажется, ещё не погас его грустный
голос. Откуда эти Серёгины мысли и рассуждения? Не сам ли он придумывает их за него?
Со снами вообще происходит что-то странное. Некоторые пробуждения похожи
