Бунин! Бунин был здесь как минимум дважды!
«Ух ты! Вот же блядь, – думал я, – а мог бы и трижды».
Впрочем, Бунин была последняя знакомая мне фамилия. Дальше, еще пару рюмок спустя, старик засыпал меня именами, которых я не слышал, и случаями, связанными с ними, которых я не запомню. В какой-то момент я растерялся настолько, что больше всего хотелось, чтобы все сейчас смолкло, в особенности оркестр, игравший на террасе, – а я в идеальной тишине (пожалуй, пусть останутся только сверчки и жабы, для атмосферы) сказал бы ему: остановись, мужик, мне все равно, я не знаю их, я вообще мало что знаю, я с Ленинского проспекта, с девяносто девятого дома, четвертого корпуса, и я здесь случайно, я проще, намного проще, я влюбился взасос, влюбился до одури и обломался, а ты мне – Бунин, Тамара и Ольга Афанасьевна. Какая Ольга? Какая Афанасьевна? Я рассеянно молчал.
– Да что стряслось? – вдруг спросил Бенов папа, без кокетства, как родной.
И я прорвался, как пленка парника под весом дождевой воды, – помню, как тогда убивалась бабушка и срывала раньше срока огурцы-утопленники.
– Просто я, ее, а она, поэт, а мы, автобус, да? А он не автобус.
Фальк пощелкал пальцами, и водку унесли.
– Я понимаю, – сказал старик и приобнял меня.
– Нихуя не понимаешь, – я ответил на своем и обнял его в ответ, но обеими и крепко, как родного.
– Красивый язык! В нем музыка! – сказал Фальк, отстранился и посоветовал мне пойти поесть.
Музыка ползла по стенам, как плесень. Какой-то душный фокстрот двадцатых годов. Мои одноклассники покачивались, как высокие и тонкие поплавки. Я чуть было не подумал о круговороте страстей в природе, о бессрочности тоски, о том, что время обходит стороной дворцы, что некая Ольга Афанасьевна кружилась по этому залу и захотела под утро дикую вишню, а в голове Бунина вызревал образ самоубийцы в гостиничном номере… Но я обо всем этом не подумал. Я смотрел из-под бровей, как ее головушка грелась на его груди, точно змея на припеке. А он елозил по ее ребрам загорелыми, точно немытыми пальцами с розовыми полированными ногтями и, согнувшись вдвое, шептал ей пошлости. Конечно, пошлости. Дурной поэт другого не нашепчет. Шептать надо подслушанное в воздухе, а воздух Рафаэлю сейчас шепчет только щелчки домашнего фейерверка. Все переполошились. Кто-то взрослый влез на кривоногое кресло и прокукарекал в бумажный рупор. Старший Фальк приглашал всех на террасу, где над озером свистел шепелявым свистом китайский дракон и подсвечивал пруд с безрукой каменной итальянкой. Отчего же ты, моя девочка, такая легковерная, такая падкая на длинные машины и сложенные в неправильном порядке слова. Я прошел стороной, не как косой дождь, нет, а как обиженный мальчик, жалкий, как гадкий утенок, который вырасти сможет только в серого селезня.
Двери на втором этаже не запирались. В первой комнате Натан теснил Сесиль к зеленой занавеске и нес бесстыжую чушь: «Послушай, грешить не обязательно. Просто не надо считать это грехом». А Сесиль католичка, понял я. Водка билась в голове, как в набат. Натан казался рыжей змеей, опутавшей Еву (в свете оранжевого торшера с кисточками ее фиолетовое приспавшее до пояса платье мерещилось сброшенной синей мантией). Я отшатнулся. Пока плелся до следующей комнаты, держался за поручень – было бы вдвойне жалко остаться нестрелянным и завалиться с опоясывающего зал балкона в грандиозную паэлью с дарами моря. Думалось ни о чем и о зеленой занавеске одновременно. Интересно, хотя по правде не особо, она здесь со времен Лемпицки? Это ведь у той все зелененькое было? Зелененькое, прямолинейное и преувеличенное. Галстук я распустил. Зачем мне теперь галстук? Он влачился за мной, как поводок от собаки, которой у меня нет и не будет. Во-первых, потому что я хочу Орэ, а не собаку. Во-вторых, я аллергик. В следующем проеме ко мне повернулся Бык Фальк и промычал. Европа под ним спросила: «Хочешь массаж без рук?» Меня потащило дальше, к третьей двери, в которую я ввалился, споткнувшись о порог. Малка сгребла меня с пола и усадила против себя на подоконник.
– У меня дежавю, – пошутил я.
– Ты что-то раскис. Некрасиво как-то, – она веселилась.
Я взял ее рюмку, круглую, как елочный шар, и выпил, не спросив. Выпил и поморщился.
– Ну как? – она дурачилась и щипала меня.
– Как клопа сожрал.
– Да! – ее развеселило избитое сравнение, ей, видимо, незнакомое.
– Ты ведь мне не дашь? – спросил я женщину, не особо собираясь с духом. Говорящей водке прощается все.
– Не дам, – и смеется, и сверкает хорошими зубами.
– Не нравлюсь?
– Нравишься, но не дам, – и она зачем-то больно ущипнула меня за плечо, и подсела ближе, и даже поцеловала, но мельком.
– О чем ты сейчас думаешь?
– Мне ответить честно? – я смотрел промеж двух Малок. Так казалось, что взгляд мой попадет ей прямо в глаза.
– Только так!
– Я надеялся, что ты откажешь мне частично. Ну то есть не раздеваясь. Думал, мы поцелуемся минуту-другую, и ты сделаешь мне минет. И это был бы первый мой минет. Видишь, я говорю правду, в рукаве у меня ничего нет, – я покрутил манжетами, снял одну запонку и кинул в нее, потому что у нее случился истерический приступ смеха. – А так как это мой первый раз, – продолжал я, – я бы очень переживал, что кончу, едва начав, чем рассмешу тебя не на шутку. Но я не так прост. Нет! Я бы думал о чем угодно, лишь бы оттянуть оргазм. Я бы смотрел вниз на твою голову, двигающуюся туда-сюда, и вспомнил бы часы на даче, из них в полдень вылетала зеленая драная кукушка и ездила туда-сюда, и я бы считал ее двенадцать ку-ку, чтобы оттянуть время…
– А потом? Ну? – Малка сползла на пол и покусывала палец, чтобы передохнуть от хохота.
– Ну а потом я бы все же кончил. А ты, потому что ты взрослая, не удивилась бы этому, как удивился бы я. Видишь ли, я бы, может, и в обморок упал бы от восторга. А ты совершенно спокойно проглотила бы и, поводив глазами по потолку, сказала бы: «Хм, вкусно. Ты правильно питаешься. Фастфуд не ешь». Ну а я бы сказал: «Ну какой фастфуд, Малка, какой фастфуд? Я же в школе живу, ем в столовке, там волей-неволей будешь полезно питаться. Они ведь скармливают нам брокколи под видом заботы, а сами-то просто наживаются». Ты в порядке?
– Перестань. Умоляю…
Вторая запонка угодила ей в плоский живот.
– Ладно, ладно, пойду я. Хотел
