и белый (от центра к потолку) цвета. Было это признаком богатства или призраком вкуса, я не понимал. Я не понимал очень многое и старался не судить, не иметь мнения, и оставаться неуверенным во всем. Утром отец попросил курить на балконе.
– И все-таки подстригись, – предложил он.
– Ему надо купить вещей, – мама разбирала мой чемодан, – он из всего вырос.
Отец дал денег и спросил, не без ухмылки, помню ли я, как работает метро.
– Исправно, – ответил я и с радостью взял рубли. Они были разноцветно-праздничные. Не чета блеклым франкам.
К вечеру я вернулся подстриженным, с аккуратным пробором, еще более черным из-за воска. Дома я представил солнечные очки, серые узкие брюки, черное поло и белоснежные кеды. Отец покрутил очки за дужки, захлопнул сопротивляющуюся форточку и вздохнул. На черное стеклышко упала пара снежинок, на глазах растаяла и слилась в каплю.
– Что подстригся – молодец, – сказал он и выдал еще денег, но только маме, с просьбой купить «этому» ботинки, свитер и куртку из тех, что «прикрывают задницу».
Вечером прозвенел телефон, только не прозвенел, а пропикал что-то из Моцарта, или не Моцарта, ну из тех ребят. Мама удивленно подозвала меня:
– Боря, это тебя, – и добавила шепотом: – девушка!
Наташа чувствовала то же, что и я, – отстраненность. Все – и родные люди, и знакомые предметы – были понятными, как прежде, но пропала резкость, и мы всматривались, каждый в свои Черемушки, близорукими глазами, пытаясь понять, «где и когда мы виделись прежде». Мне отчего-то захотелось увидеть Наташу, с которой еще только вчера летели и переговорили, кажется, обо всем. Увидеть сильнее тех, по ком тосковал долгие месяцы. Условились встретиться первого в полдень на «Октябрьской»-кольцевой, в центре зала.
– Мальчик вырос, – огорчилась мама, когда в канун Нового девяносто восьмого года в дверях появился Федор.
Выходило, что три разных салата и шампанское под бой курантов не были в моих планах.
– Здрасьте, тёть Марин.
– Здравствуй, Федя.
И на мгновение нам всем показалось, что мы очутились в прошлом, в котором мы сейчас отправимся по заметенному переулку в школу, а родители нырнут под землю, и метро разведет их по разным углам Москвы до вечера. Только показалось… Федор явился забрать меня в центр. Он естественным образом вырос, но был все еще ниже меня. Зато его жилистость стала еще более грубой. За три года Федя окреп до состояния молодого мужчины с широкой шеей, острым кадыком и ранней светлой щетиной. Я представлял себе глаза циников и декадентов, – что-то из Серебряного века я уже прочел. У героев Мариенгофа глаза были надменными, не замечающими нищеты, голода и людоедства. Федины глаза были страшней. Он смотрел прицельно, и холод взгляда буквально жалил предмет наблюдения, как жалит ветер в незапертую форточку. Какая-то бездна, и смирение, и ледяная пустыня – все это сочеталось во взгляде и не сочеталось с нисходящей ироничной улыбкой. Ничего детского в Федоре не осталось. Этот взгляд ничему больше не удивится.
– Будьте осторожны, – папа с горечью посмотрел на нас, запер дверь и, наверное, зашаркал собирать стол, за которым планировал посидеть втроем.
– Да какое метро, Борян! – Федя указал на дожидавшееся у подъезда такси. Не такси конечно, а вишневые, забрызганные грязным снегом «Жигули», пойманные им на Ленинском.
Ехали в «Третий путь» на Пятницкой.
– Ну рассказывай, – Федя курил в узкую щель окошка, разрешения не спросив. А я не знал, что именно говорить, рассказывал про Бена, Натана и Эда и видел, что Феде было неинтересно.
Вышли, несколько не доехав. Водитель, старичок из Средней Азии, пропустил поворот, и Федя заплатил ему меньше обещанного. Было неловко. Я шел следом за другом и удивлялся тому, что вьюга ему нипочем. Он ступал летними ботиночками по обледенелым тротуарам легко и не глядя. Короткую кожаную курточку он стягивал под подбородком рукой и разве что морщился, когда ветер менялся и задувал из очередной арки прямо в лицо. Перейдя несколько дворов, черных и тихих, мы вывернули на Пятницкую, и Москва тотчас показала себя веселой и праздничной. Над улицей стоял тяжелый пар ресторанов. Из баров вырывалась в открывающиеся двери музыка и глохла, едва двери захлопывались. Машины скользили по неубранному снегу. Движение походило на пробку из лодок в узкой речке в каком-нибудь Шанхае, если бы там сыпал крупный снег.
– Пошли отдохнем! – Федор нырнул в голубую часовню, сдавленную белыми купеческими домиками.
Я пошел за ним. Лестница, поднимающаяся к колокольне, обрывалась металлической решеткой и черной дверью, ведущей туда, где дрожал пол и гуляли стены. Нас впустили. Скорее, впустили Федора. Громила за дверью признал его, а я прошел постольку-поскольку следом. На полукруглой сцене, казавшейся сиротской без шеста, танцевала девушка в одной только черной сетке, как будто ее такой выловили и выбросили плясать. Гости еще не напились. Они сидели своими компаниями и не обращали на нее внимания. Они здесь вообще ничему не удивляются, удивлялся я, а Федор подтолкнул меня в следующую комнату, разделенную протяженной черной стойкой. Над баром возвышался седой стройный мужчина с голым торсом. Он казался неестественно высоким.
Федя купил бутылку водки, и началось дежурное:
– А помнишь этого? А этого?
Он быстро захмелел и принялся умничать. Было очевидно, что себя он считал взрослым, а меня нет. Я узнал про старшего брата Ивана, он когда-то защищал нас во дворе от пришлых из-за парка. Сейчас он учился на следователя. Пока меня не было, что прозвучало как «пока ты загорал», объявился Федин родной отец и занялся бизнесом. «Семейным», – объяснил Федя. Он уже несколько раз стряхивал руку, так чтобы высвободились из-под рукава блестящие часы. Я, видимо, должен был поразиться. Уполовинив бутылку, Федор заблудился на танцполе, а я попросил пива, маленького, и под громкую электронную музыку вдруг занемог. Тоска прикусила меня и не отпускала, как обученная сторожевая. Неужели я развенчался с родиной? Почему мне не весело? Почему ничего не интересно? Отчего все пляшут, а я сижу как спокойник, смотрю перед собой и переживаю, что огорчил родителей… А они ведь ждали. Я стремительно пьянел и делался плаксивым. А мама, наверное, сейчас написала желание на клочке бумаги: «Здоровья Бореньке», сожгла, покрошила пепел в бокал и пьет. Музыка замерла. С улицы донесся бой курантов, и пока хоровое «Ура» заглушило все на свете, сухопарый гигант вышел из-за стойки и подсел рядом. Он был на высоченных каблуках и походил бы на Игги Попа, если б тот имел два высших и пережил бы какую-нибудь войну.
– С Новым годом! Откуда приехал?
Мы выпили.
