Итак, я начал прогуливаться по вересковой пустоши, шагая по пружинистой торфяной почве. Распугивая зайцев и шотландских куропаток, я взбирался по крутым склонам. Мой путь проходил через лесок из сосен и берез, через густой орешник — все выше вверх, на утес. Пара часов надрывного пыхтения для такого горе-альпиниста, как я, увенчались успехом: передо мной открылся ландшафт с высоты птичьего полета. Я увидел черные террасы и расщелины в скалах, а за ними — лощину, ведущую к узкому морскому заливу, блестевшему, как закаленная голубая сталь. Вдали равнина казалась амфитеатром, драпированным желтой мягкой травой и клочками белого морского тумана. Я взял с собой сыр и бутерброды. На горном ледяном кряже увидел выступ, поросший мхом. Здесь я смог укрыться от ветра, согреть дыханием руки и представить себя бывалым альпинистом, покорившим, на зависть многим, три высшие вершины мира.
Я стер соленую пыль с очков и осмотрелся вокруг. Место, куда я попал, было, пожалуй, одним из самых диких и заброшенных уголков, которые только можно найти в Великобритании. Резкие порывы ветра осаждали заснеженную вершину, и снежные кристаллы летели с нее, словно белый дым из печной трубы.
В одной миле от берега в открытом море медленно разрезало хмурые волны небольшое судно. Толивер предупреждал, что, если сегодня не придет лодка, у нас не будет ни горючего для генератора, ни мяса. Внизу на многие километры простиралась суша, потом полуостров суживался, и сухой вереск уступал место скалам. Они непрерывно подтачивались белыми острыми зубами бурунов. В этом месте природный разлом Центрального плоскогорья раскрошился в противоборстве с Атлантическим океаном, и теперь водяной ров отделял Блэкстоун от материка. Здесь два огромных водяных потока безудержно неслись навстречу друг другу, покрывая пеной скалистую арену борьбы.
Дальняя отмель казалась столь же негостеприимной. Из воды выступали горные пласты, на которых буковая рощица трепетала от порывов ветра. Откос был изрезан черными ручьями горных потоков, а скалистая стена разбросала свои каменистые внутренности по крутому склону к побережью, на который высоким приливом были выброшены останки овцы, ржавые банки и пустые яркие пластиковые упаковки.
Для людей, привыкших к северному ветру, от которого коченели руки и лицо, и к морозной изморози, накатывающейся с моря, подобно приливу и отливу, Западные острова, видимо, представлялись волшебным королевством, в котором все становилось явью. Насмотревшись на этот дикий ландшафт, сидя около камина, с бокалом виски в руке, я начал верить, что даже любые бредовые идеи моих гостеприимных хозяев имели свою логику и могли воплотиться в жизнь.
Этим вечером, сидя за низким обеденным столом и наблюдая, как Толивер режет отварную свинину тончайшими слоями и раскладывает их на подносе, мы ожидали особого гостя. Им оказался человек крепкого телосложения, лет около сорока пяти: суровое лицо, коротко подстриженные русые седеющие волосы. Он носил очки в металлической оправе, а его резкий акцент был последним штрихом к карикатуре на какого-нибудь немецкого генерала времен II мировой войны. Английским языком он владел только на уровне разговорника. Нам его представили за рюмкой розового джина перед ужином как мистера Эриксона. Но, насколько я мог судить, его родина находилась гораздо восточнее той, где живут люди с такими фамилиями. На нем был синий габардиновый костюм, причем его фасон полностью подтвердил мои подозрения.
Появление Эриксона не обсуждалось: ведь в офицерской компании не было принято лезть с вопросами, если этого не хотел Толивер. Разговоров за столом было мало; незнакомец в основном молчал, если не считать нескольких слов благодарности за приглашение Толивера выйти завтра в море на рыбалку.
— Вы хорошо прогулялись? — спросил Вилер.
— До самых рифов.
— Оттуда все видно как на ладони, — сказал Толивер.
— Только руки мерзнут, — ответил я.
— Иногда там погибают наши овцы, — сказал Вилер и одарил меня мерзкой улыбкой.
Эриксон взял у Мэйсона графин с портвейном, вытащил пробку и понюхал ее. Все сидящие за столом выжидательно смотрели на него. Эриксон неодобрительно скривился и, вместо того чтобы налить себе, налил вина в мою рюмку. Я кивнул в знак благодарности и тоже понюхал содержимое, прежде чем сделать глоток. Но то, что я почувствовал, был не аромат портвейна. Это был навязчивый, ни с чем не сравнимый запах, который исходит от атомного реактора или от газопромывателя, который на атомной подводной лодке очищает воздух от углекислого газа перед его последующим использованием. Это был запах, который увязывается за вами домой, который сидит у вас в коже и в печенках еще несколько дней, но остается навсегда в вашей одежде, постоянно вызывая воспоминания об этой огромной плавающей бутылке с джинном.
Но на мне не было той униформы, в которой я ходил в походы на атомных подводных лодках. Я взглянул на Эриксона. Маленькое суденышко, которое я видел сегодня, плыло с запада — из Атлантического океана, а не со стороны Шотландии. Значит, судно привезло сюда этого неразговорчивого восточноевропейца, пахнущего атомной подводной лодкой.
Толивер рассказывал анекдот о приятеле телевизионного продюсера, снимавшего документальный фильм о сельской нищете. Я услышал только конец анекдота:
— …Что вы, сэр! Какой там голод! Мы всегда можем найти несколько перепелиных яиц!
— Ха-ха-ха! — Мэйсон захохотал громче всех, посматривая на меня и как бы приглашая присоединиться к его веселью.
— Есть похожая история про одних лопухов, которые сказали, что им не нравится джем, потому что пахнет рыбой, — сказал Вилер.
— Знаете этот анекдот?
— Знаем-знаем, — ответил Толивер.
— Это они про икру, — добавил Вилер, пытаясь передать по крайней мере соль анекдота.
— Отличный анекдот! — воскликнул Мэйсон. — Икра! Джем, который пахнет рыбой. Здорово, командир.
— Мясо сегодня привезли, а горючее — нет, — сказал Толивер.
— Чья очередь принести новый газовый баллон? — спросил один из присутствующих, и все сразу рассмеялись. Казалось, что все действуют по какому-то сценарию, которого у меня самого не было.
Я пригубил свой портвейн и стал вглядываться в мистера Эриксона. Что-то необычное было в его манерах; я не мог сразу понять, что именно было необычного в том, как он смеялся над шутками, принимал сигару с вежливым кивком головы, переглядывался с другими присутствующими или пристально и уверенно смотрел на них за ужином. Я достал спички, чиркнул одной и дал ему прикурить сигару. Он пробормотал слова благодарности и, усиленно раскуривая сигару, повернулся в своем кресле. Я подозревал, что он сел в кресло не напротив, а около меня из-за опасения, что я узнаю его в лицо. Теперь я был почти уверен, что он высадился с подлодки — русской подводной лодки.
— Пока лодка не доставит нам горючее, придется экономить на генераторе, — сказал Толивер. Он поднялся со своего места и наполнил маслом одну из ламп. — Масла тоже много уходит. — Он зажег лампу и осторожно отрегулировал фитиль.
— Так что, ребята, бриться придется с холодной водой, — сказал Вилер, — если, конечно, не найдется доброволец вскипятить несколько чайников воды перед подъемом.
— Можете на меня положиться, сэр. — Конечно, это был Мэйсон, готовый наводить свой лоск до одурения.
— Давай-давай, Мэйсон, — ответил командир Вилер, — это тебе вместо зарядки.
Мало того, что они создали узкую, исключительно мужскую компанию; они старались возродить порядки, которые давно существовали в их понимании. Атмосфера «стариков и новичков», которую я здесь почувствовал, видимо, без изменения перекочевала сюда из старых английских фильмов про войну.
— Давай-давай, Мэйсон, — сказал я, и все уставились на меня. Наверное, им не понравился тон, каким я это сказал.
Тишина в доме, загадочность появления еды и напитков, которые возникали здесь как будто без человеческой помощи, были частицами главной тайны, которую эти люди называли «клубом». Несмотря на грандиозность самого дома и на изящность сильно потертых персидских ковров и обитых дверей, все равно можно было найти подтверждение того, что дом знал и менее спартанские времена. Кожаные диваны, ковры на лестнице и в коридорах были подшиты серой парусиновой ниткой, однообразными стежками, которые у моряков называются «собачьими зубами». Забавные округлые ямки, протертые в плитах пятой неисчислимых лет, были небрежно замазаны бетоном. В спальных комнатах было холодно и сыро, несмотря на дешевые электрокамины, которые вспыхивали в полный накал, только когда заводился генератор, и потухали снова. В доме не чувствовалось женской руки: не было ни цветов, ни подушечек, ни домашних животных, ни душистого мыла и фактически ни одной картины или орнамента.
