Тахов порядох, – теперь уже и сам забавляясь тому, что ему приходится повторять
одно и то же, отвечает врач.
– Да уж, – уже со своим злым кошачьими прищуром говорит Роман, взбешённый его усмешкой.
– Какой-то чудной у вас порядок-то…
Врач сидит влито, как Будда, широко расщеперив толстые коленки. Он здесь хозяин и может
сидеть как угодно.
– Хахой бы ни был, а порядох.
– Какой-то отвратительный порядок…
Роман уже и сам ненавидит себя за то, что от раздражения не может сказать ничего толкового и
убедительного или уже, напротив, чего-нибудь такого едкого, от чего перекосило бы этого
перетруженого врача. А ещё было бы лучше вытолкнуть сейчас дочку в коридор, вежливо
попросить выйти Татьяну Павловну, и отметелить этого специалиста прямо в кабинете. Ох, как
притягательна его крутая скула – для нокаута ему хватит и одного резкого тычка. Хотя, не в
челюсть надо, а опять же прямо в лоб («щелчок презрения»), так, чтобы кость в кость, прямо по его
деревянным мозгам, так, чтобы эти мозги хоть встряхнуло немного, как слежавшиеся опилки.
Однако это сладкое желание лучше подавить. Глубоко передохнув, как бывало в армии после
отработки приёмов рукопашного боя, Роман поворачивается к двери, но, снова вообразив весь
путь до подстанции и обратно, оглядывается уже на докторшу.
– Может быть, вы всё же посмотрите, а?
– Подождите в коридоре, – виновато не то перед ним, не то перед главврачом, просит она.
Роман выходит чуть обрадованный: есть всё-таки здесь добрые люди, есть. Зря не догадался
сразу к ней обратиться. А этому прыщу на ровном месте следовало бы спокойно ответить: чего ты,
мол, дёргаешься, я же не к тебе пришёл. Жаль, не сообразил. Хотя, конечно, в лобешник ему
закатать было бы куда приятней… Понятно, что это по-хулигански. А как ещё с такими быть? Их же
иначе-то не убедишь. Кулак – это для них как раз само то. Хоть того же выберинского завхоза
взять… Ну в самом деле, почему нет чего-то такого, какой-нибудь такой сильной и справедливой
категории, которая бы в таких случаях вместо всяких там нравоучений просто била бы, и всё! Это ж
куда доходчивей и экономней. Считается, что эту функцию вроде бы совесть выполняет, но к
совести-то эти гады уже как-то приспособились, обвыкли рядом с ней. На некоторых она не
действует вообще. Или вот ещё – судьба. Она тоже наказывает. Так многие этого наказания даже
не осознают. Уж так, мол, сложилось – от судьбы не уйдёшь. К тому же, когда она, эта судьба, ещё
накажет. . Её наказание отсроченное, а наука-то нужна оперативно, прямо сейчас. Жаль всё-таки,
что этой строгой, ударной категории нет.
Ждать в коридоре приходится долго. Машка изнывает, её просто тянет во все стороны – бегать
хочется, а отец не разрешает. Слышно, как главврач в кабинете нудно и раздражённо отчитывает
врачиху, часто повторяя «порядох». Эх, как не хорошо – это ей всё из-за него. Но кто же знал?
Наконец, видимо, полностью выговорившись, Борис Бадмаевич открывает дверь и уходит по
коридору, кривоного ковыляя, как жирный гусь.
– Войдите, – каким-то уже опустошённым, пресным тоном приглашает докторша, кончиками
нервных пальцев придерживая дверь.
Роман входит, держа Машку за плечики. Дочка, сразу притихнув, идёт в кабинет уже как в какой-
то грозовой заряд. С Татьяной Павловной хочется говорить ровно, без вины, но так не получается.
Роман зачем-то рассказывает ей то же самое, что уже объяснял при ней главврачу. Пальцы,
расстегивающие пуговицы дочкиной кофточки, тоже подрагивают. Докторша, не глядя на Романа,
осматривает лишай в разрезе клетчатого Машкиного платьишка.
– Сколько времени лечитесь? – спрашивает она, кажется, у самого засохшего лишая.
– Уже четвёртый день, – отвечает Роман со стороны.
– Плохо лечите, – осуждающе замечает докторша.
– Как это плохо? Что назначено, то и делаем. Она все три дня ходила с этой мазью, как её, ну,
такой зелено-голубой…
– Что-то не заметно… Тут просто обработано зелёнкой.
– Зелёнкой?! Но зачем мне врать? – удивляется Роман. – Я что, враг своему ребёнку? Этой
мазью и мазали. Жена принесла её в баночке из-под вазелина. Вы её и дали…
– Так вы что хотите, чтобы за три дня всё это прошло? Люди неделями лечатся…
– Ничего я не хочу. Я не врач и не знаю, как долго лечатся лишаи. Вы попросили показаться
через три дня. Вот мы и пришли.
– Но я не могу допустить её в садик. У неё же живой лишай, понимаете? Она что же, по-вашему,
должна здоровых детей заражать?
По тону этой милой докторши выходит, что он специально, через собственного ребёнка
пытается наслать заразу на детский сад. Ну, а с этой что делать? Врачу-то ещё можно было бы
накостылять, а её-то уж точно лупить не положено.
444
– Послушайте, почему вы говорите с каким-то вызовом? – теперь уже совсем спокойно и без
всякого заискивания спрашивает Роман. – Объясните толком, что нужно делать с этим чёртовым
лишаем? Нам ведь кроме как к вам обращаться тут некуда.
– Что мне вам объяснять? Вам уже всё объяснили, – отвечает она, нервно чертя ручкой всякие
беспорядочные линии на каком-то рецепте.
Роман тоже смотрит на эти линии и понимает, что её просто вынудили так себя вести. Вряд ли
её затруднил этот минутный осмотр, тем более ребёнка. Да не накричи сейчас на неё Бадмаев,
она осталась бы той же милой и привлекательной Татьяной Павловной, какой была вначале.
– Я не понял, о чём вы? – всё же уточняет Роман. – Кто и что мне объяснил?
– Вам объяснили, что приём в амбулатории после двух часов. Вот туда-то вам и следовало
прийти.
– Но с вами же договаривалась моя жена…
– Я не знаю, с кем она договаривалась!
– Хорошо, пусть она с вами не договаривалась, но вы представляете, что нам пришлось бы
сейчас пешком возвращаться домой, а потом снова идти с одного края села на другой?
– А я здесь при чём? Мы ходим точно так же.
– Так я говорю не о себе, а о ребёнке.
– А что вы к нам с такими претензиями?
Роман вместо ответа разворачивается и выходит, вытолкнув неодетую Машку в дверь – ничего,
можно и в коридоре одеться.
– Ну что, доча, домой нам надо, – говорит он уже на улице, – только в магазин за хлебушком
зайдём.
– А я в садик хоочу, – насупившись, просит Машка, делая в слове «хочу» ударение на первый
слог.
– Тебе туда пока нельзя.
Дочка хнычет, и Роман раздражённо прикрикивает на неё, отчего ещё больше злится уже
неизвестно на что: на себя или на весь белый свет. Ну
