нищенские зарплаты и усиливает экономическую деформацию стран, поставленных ему на службу.
В Соединенных Штатах кофе обеспечивает работой более 600 000 человек: североамериканцы, которые распространяют и продают латиноамериканский кофе, получают намного бóльшую зарплату, чем бразильцы, колумбийцы, гватемальцы, сальвадорцы или гаитяне, которые сажают растения и собирают зерна на плантациях. Более того, ЭКЛАК сообщает нам, что, как это ни невероятно, кофе приносит в государственную казну европейских стран больше богатства, чем оставляет в руках стран-производителей. В самом деле, «в 1960 и 1961 годах общая сумма фискальных сборов, наложенных странами Европейского сообщества на латиноамериканский кофе, составила почти 700 миллионов долларов, в то время как доход стран-поставщиков (в пересчете на стоимость того же экспорта) составил всего 600 миллионов долларов» [76]. Богатые страны, проповедующие свободную торговлю, применяют против бедных стран самый жесткий протекционизм: все, к чему они прикасаются, превращается для них в золото, а для остальных – в бесполезный металл, включая продукцию самих развивающихся стран. Международный рынок кофе настолько напоминает модель воронки, что Бразилия недавно согласилась ввести высокие налоги на экспорт растворимого кофе, чтобы защитить – перевернутый протекционизм – интересы американских производителей того же продукта. Растворимый кофе, производимый в Бразилии, дешевле и качественнее, чем продукция процветающей американской индустрии, но, как видно, в режиме свободной конкуренции одни свободнее других.
В этом царстве организованного абсурда природные катастрофы превращаются в благословение небес для стран-производителей. Капризы природы поднимают цены и позволяют мобилизовать накопленные запасы. Жестокие морозы, уничтожившие урожай 1969 года в Бразилии, обрекли многих производителей, особенно самых слабых, на разорение, но они подтолкнули вверх рыночные цены на кофе и значительно облегчили ситуацию с запасом в 60 миллионов мешков – эквивалент двух третей внешнего долга Бразилии, – который государство скопило для поддержания цен. Хранившийся на складах кофе, который портился и постепенно терял свою стоимость, мог бы в итоге закончить на костре. Такое уже случалось. В результате кризиса 1929 года, который обрушил цены и сократил потребление, Бразилия сожгла 78 миллионов мешков кофе: в огне сгорел труд 200 000 человек за пять урожаев [77]. Это был классический колониальный экономический кризис: он пришел извне. Резкое падение доходов плантаторов и экспортеров кофе в 1930-х годах вызвало, помимо сожжения кофе, «пожар» национальной валюты. Это типичный механизм в Латинской Америке для «социализации убытков» экспортного сектора: потери в иностранной валюте компенсируются за счет девальвации национальной валюты.
Однако подъем цен тоже не приводит к лучшим результатам. Он вызывает массовые посадки, рост производства, увеличение площадей, отведенных под культивирование удачного продукта. Такой стимул действует как бумеранг, поскольку изобилие продукта обрушивает цены и приводит к катастрофе. Именно это произошло в 1958 году в Колумбии, когда был собран урожай кофе, посаженного с таким энтузиазмом четыре года назад, и подобные циклы повторялись на протяжении всей истории этой страны. Колумбия настолько зависит от кофе и его котировок на мировом рынке, что «в Антиокии кривая числа заключенных браков чутко реагирует на кривую цен на кофе. Это типично для зависимой структуры: даже подходящий момент для признания в любви на холме Антиокии определяется биржей в Нью-Йорке» [78].
Десять лет, которые обескровили Колумбию
В 1940-х годах известный колумбийский экономист Луис Эдуардо Ньето Артета написал апологию кофе. Кофе добился того, чего в предыдущие экономические циклы страны не добивались ни рудники, ни табак, ни индиго, ни хина: установил в стране зрелый экономический порядок. Текстильные фабрики и другие отрасли легкой промышленности неслучайно появились в департаментах, производящих кофе: Антиокии, Кальдасе, Валье-дель-Кауке и Кундинамарке. Демократия мелких сельскохозяйственных производителей, занятых выращиванием кофе, превратила колумбийцев в «умеренных и благоразумных людей». «Самая мощная предпосылка, – писал он, – для нормального функционирования политической жизни Колумбии заключалась в достижении особой экономической стабильности. Кофе обеспечил ее, а вместе с ней – спокойствие и умеренность» [79].
Однако прошло немного времени, и в стране поднялась волна насилия. На самом деле прославление кофе не прервало в Колумбии волшебным образом долгую историю восстаний и кровавых мятежей. На этот раз в течение десяти лет, с 1948 по 1957 год, крестьянская война захватила мелкие хозяйства и крупные поместья, пустыни и посевные площади, долины, джунгли и андские плоскогорья. Она вынудила целые сообщества к массовому исходу, породила революционные партизанские отряды и банды преступников, превратив всю страну в кладбище: по оценкам, конфликт унес жизни 180 000 человек [80]. Кровавая бойня совпала с периодом экономической эйфории для правящего класса. Но правомерно ли принимать процветание одной социальной группы с благополучием целой страны?
«Виоленсия» началась как противостояние между либералами и консерваторами, но динамика классовой ненависти все больше подчеркивала его характер как социальной борьбы. Хорхе Элиэсер Гайтан, вождь либералов, которого олигархия его партии, в метаниях между презрением и страхом, называла «Волком» или «Негодяем», завоевал огромную популярность среди народа и угрожал установленному порядку. Когда его застрелили, разразился настоящий ураган. Сначала на улицах столицы возник неудержимый людской поток, стихийное «боготасо»[64], а затем насилие перекинулось в сельскую местность, где уже некоторое время сеяли ужас банды, организованные консерваторами. Долго копившаяся ненависть крестьян взорвалась, и, пока правительство отправляло полицейских и солдат, чтобы кастрировать мужчин, вспарывать животы беременным женщинам и подбрасывать детей в воздух, чтобы насадить их на штыки под лозунгом «не оставить даже семени», доктора либеральной партии укрывались в своих домах, не изменяя благородным манерам и не меняя джентльменского тона своих манифестов, а в худшем случае уезжали в изгнание. А крестьяне платили жизнью. Война достигла невероятной жестокости, подпитываемой жаждой мести, которая только росла по мере продолжения конфликта. Появились новые виды казни: при «разрезе галстука» жертве перерезали горло и в разрез вытягивали язык, оставляя свисать с шеи. Продолжались изнасилования, пожары, грабежи; людей разрубали на куски или сжигали заживо, сдирали кожу или медленно расчленяли; батальоны уничтожали деревни и плантации; реки окрашивались в красный цвет; бандиты разрешали жить в обмен на дань деньгами или грузами кофе, а карательные силы изгоняли и преследовали бесчисленные семьи, которые бежали в горы в поисках убежища: в лесах женщины рожали детей. Первые лидеры партизан, движимые жаждой мести, но без четких политических целей, бросались на разрушение ради разрушения, выплескивая гнев кровью и огнем без других намерений. Имена участников насилия (лейтенант Горилла, Дурная Тень, Кондор, Краснокожий, Вампир, Черное Крыло, Ужас Равнин) не наводят на мысли о революционной эпопее. Однако дух социальной борьбы отражался даже в песнях, которые пели банды:
Я – простой крестьянин,
и не я начал эту драку,
но если кто-то хочет неприятностей,
