быть хорошим новичком означает почитать первую и быть со вторыми.* * *
Так было не всегда. Богемные кварталы Нью-Йорка, Сан-Франциско и других городов были, по сути, стабильны примерно с начала XX века до 1970-х годов. В 1960-е годы Боб Дилан прогуливался по тем же улицам Гринвич-Виллидж, что и Юджин О’Нил в 1910-х годах. Примерно до 1950 года промышленные мегаполисы расширялись, и поэтому места хватало всем; потом средний класс бежал оттуда, так что оставшиеся чувствовали себя весьма вольготно. Только в 1980-х – когда пришло поколение денег, нажитых с неравенством эпохи Рейгана, – джентрификация в Нью-Йорке начала стремительно набирать обороты, избегая пригородов в пользу нового блестящего города Vanity Fair[40] и Studio 54[41]. Сперва все шло ни шатко ни валко – в конце 1980-х годов уровень преступности вырос вместе со спросом на крэк, – но за последнее десятилетие века число убийств снизилось примерно на 70 %, население увеличилось более чем на 9 % (самый большой прирост с 1920-х гг.), а такие шоу, как «Друзья» (Friends) и «Секс в большом городе» (Sex and the City) создали городу имидж веселой и гламурной игровой площадки для молодых белых профессионалов. Тем временем художники начали отовсюду съезжаться в Бруклин, открывая магазины в районе под названием Уильямсбург, наиболее известном своей ультра-ортодоксальной общиной.
В новом столетии все стало меняться еще быстрее, причем не только в Нью-Йорке. Постоянно растущее неравенство, гигантские прибыли, получаемые в финансовой и технологической сферах, расцвет плутократии в Китае, России и других странах создали глобальный класс сверхбогатых людей, которым нужны были места, чтобы пристроить (а в некоторых случаях и отмыть) свои деньги, для чего недвижимость в крупнейших городах мира подошла идеально. Ричард Флорида проповедовал евангелие творческого класса постиндустриальным городам, отчаянно нуждавшимся в реинкарнации. Из Бруклина по всей стране и миру отправилась хип-парадигма нового стиля жизни – урбанистическая, ремесленная, аутентичная, – вместе с модой на шляпы и бороды. Деньги потекли в Куинс, Джерси-Сити и Нижний Ист-Сайд. Их понесло на восток через Лос-Анджелес и к северу от Кремниевой долины до Сан-Франциско и через залив. Денежный дождь из Калифорнии и Сиэтла пролился на Портленд, Остин, Денвер, Солт-Лейк-Сити, Бойсе. Деньги построили золотые шахты в центре Питтсбурга и Детройта. Города процветали, а художники были в заднице.
То, что плохо для авторов, плохо и для искусства. Как написала Лиза Соскольн, в сегодняшнем Нью-Йорке старые богемные локации, проросшие в 1960-е и 1970-е годы, как сорняки сквозь трещины в тротуаре, уступили место целому городу, переосмысленному как «культурная среда» для «подающих надежды креативщиков» – не просто творческих работников, а профессионалов, которыми укомплектована целая индустрия. Заоблачная стоимость аренды сместила демографическую составляющую в сторону трастового фонда. Митчелл Джонстон, кинорежиссер, рассказал мне, что покинул Нью-Йорк в 2016 году, после пятнадцати лет пребывания в Уильямсбурге, потому что ему осточертели «бесконечные развлекательные поездки» северо-западного Бруклина в стиле «гребаных пиратов Карибского моря» для хипстеров-дилетантов. По словам Лиззи Гудман, автора книги «Встретимся в ванной» (Meet Me in the Bathroom), изустной истории инди-рок-сцены города в первое десятилетие после 11 сентября, Нью-Йорк утратил культурную самобытность. «Теперь идентичность – это деньги, – сказала она. – А деньги в конечном счете оказывают отбеливающий эффект на культуру… Нью-Йорк кажется мне выгоревшим, стерильным».
* * *
Великое искусство – даже простое старое доброе – создается не в модных городах, не в «живых» городах Ричарда Флориды, не там, где в воздухе витают деньги, а в дешевых местах. Художникам нужно пространство, но больше всего им нужно время. Не на продуктивную работу, а на свободу: неструктурированное, бесконечное время. Время, чтобы играть, чтобы тянуть его столько, сколько нужно. В «Креативности» (Creativity), самой знаменитой книге на эту тему, Михай Чиксентмихайи цитирует физика Фримена Дайсона: «Люди, которые постоянно заняты, как правило, далеки от творчества». В «Современниках» (The Contemporaries) художник и критик Роджер Уайт описывает представление, что художественная школа может стать «утопией экспериментальной придурковатости» – или, скорее, не ей, исправляет он сам себя (напоминая, что слово этимологически означает «место, которого нет»), а «ахронией», «безвременным существованием вне четко определенного ритма современной жизни».
Если уж темп современной жизни настолько определен (даже, как обнаружил Уайт, в мире творчества), если у нас нет времени, то это происходит потому, что современная жизнь так дорога – в основном из-за высокой стоимости аренды. Мэтт Хаммель, другой активист жилищного строительства в Окленде, описал город до и после того, как в него хлынули деньги. Он рассказывает, что раньше было «не обязательно иметь работу». Можно было набрать денег по друзьям, чтобы заплатить за квартиру», и это давало людям «возможность вести активную и вдохновенную жизнь». Потом технари принесли свои финансовые вливания. «Мои двадцать баксов отличаются от их двадцатки, – объяснил Хаммель. – Я делаю свои за час. Они делают их за пару минут, пару секунд. А потом они приходят со своими мгновенно заработанными деньгами и перегружают систему. И все – ты больше не можешь быть полноценным человеком, следовать за мечтами и жить дальше». А дальше он рассказал о том, что постиндустриальные пространства города, где раньше ночевали и творили художники, в основном превратились в кондоминиумы, и, «чтобы позволить себе там жить, ты не можешь позволить себе там работать. Ничто из того, за что там можно получить деньги, не обеспечит тебе арендную плату за жилье в этом месте». Значит, нужно идти и заниматься чем-нибудь другим где-нибудь еще.
Мало того – когда все выходят на полный рабочий день, снижается не только количество произведений искусства, но меняется сама его природа. Хаммель прожил шесть лет в организованной общине художников и активистов, которые заняли старую кондитерскую фабрику (она теперь стала многоквартирным домом). Мероприятия, которые они там проводили, по его словам, были не музыкальными шоу или танцевальными вечеринками или художественными выставками, а «гештальтом», органическим синтезом всего вышеназванного и не только, – текучим, неформальным, спонтанным и не привязанным к официальным структурам и разрешениям. Искусство в Окленде, как рассказал Джона Штраус, жилищный активист, – это не галереи в центре города с витринами, на которые получено разрешение властей, и богатыми ценителями. А «играющие в подвалах панк-группы» и «танцевальные шоу в заброшенной промзоне», и авторы «крупномасштабных муралов», за которыми в процессе работы наблюдают друзья. Во всяком случае, добавил он, раньше было именно так.
«Искусство всегда кормило себя само, – объяснил Штраус. – Ты проводил мероприятие, приходили друзья-художники, и так набиралась арендная плата. Точно так же как размылись границы между различными формами, ушли они и между творцом и зрителем, искусством и повседневной жизнью. Как объяснил Хаммель, они такие же нечеткие между искусством и активизмом. «Туда съезжались и оставались люди со всего мира», – рассказывал он о бывшей кондитерской фабрике. Они занимались искусством, политической организационной работой, а также их синтезом – например, рисовали плакаты для протестов против переговоров Всемирной торговой организации в Сиэтле в 1999 году, события, которое положило начало антиглобализационному движению.
Точным термином для описания
