Тем более, что тебе
нельзя. Хорошо?
– Хорошо.
451
Медленный подъём до дома и впрямь несколько успокаивает, хотя голова просто трещит от
нереализованной злости. Весь остаток дня, до вечера Роман слоняется дома из угла в угол, не
способный чем-либо заняться. Больше всего его занимает вопрос: ну кто мог это сделать? Зная
почти всех мужиков села если не по фамилиям, так по лицам, он мысленно перебирает все эти
лица и ни на одном не может остановиться. Ему кажется, что на это не способен никто.
Уже в сумерках возле дома раздаётся невероятно сильный рёв «Урала». Роман даже испуганно
выскакивает на крыльцо. Матвей – грязный, заляпанный грязью – уже идёт к воротам. Его
мотоцикл уштукатурен так, что не поймёшь, какого он цвета. Цилиндры дымят от глины и земли,
кусками налипшими на них. А орал он от того, что у него оторвана левая труба. Но в коляске –
вторая фляга с водой. Что ж, всё понятно.
– Дай воды попить, – просит Матвей, проходя мимо него в дом.
Роман зачерпывает ковшиком, протягивает ему.
– Ну?
– Нашёл, – отдуваясь от питья, говорит Матвей. – К себе перегнал. Боря Калганов помог, с ним
съездили. Потом заберёшь. Мотоцикл оказался в рытвине: там, по дороге, как ехать в Октябрьск.
Он его перекати-полем закидал и оставил. А флягу с водой по дороге в кювет выбросил. Занеси её,
привёз тебе водички. – Матвей теперь даже усмехается, довольный благополучным исходом. – Я
же сразу смекнул, что сначала он в село-то краем завернёт, чтобы следы скинуть, а потом по
другой дороге куда-нибудь в сторону мотанёт. Так и вышло. Я проехал по закрайкам, на след
наткнулся, а потом уж и выследил.
– Ну, а его ты нашёл?
– Не знаю, говорить тебе или нет?
– Говори! Да я уж понял, что нашёл. Кто он?
– Только давай так. Я своё слово сдержал – не тронул его. И ты обещай. Ты – не я, но и тебе это
ни к чему.
– Да я же хотел так, не сильно.
– Да уж, не сильно. Видел я тебя сегодня, как ты «не сильно» хотел.
– Ладно, не трону.
– Короче, Алиев это, переселенец.
– Вот сволочь! Я думал, он и на мотоцикле-то ездить не умеет. Но как он мог? Он же знает мой
мотоцикл. Я его тогда с поросёнком подвозил. Неужели он ничего не боится?
– А ему уже всё по барабану. Он страх, и тот пропил.
– Как же ты его нашёл?
– Да тут прямо смех один, – говорит Матвей, опустившись, наконец, на стул и подхватив на
колени Машку, которая вертелась под ногами. – Он в коляске рукавицы свои оставил. Видно
скинул, чтобы поссать, да забыл. Придурок! И воровать-то толком не умеет! И, главное, понятия не
имеет, что можно воровать, а что – нет. Да я тоже воровал когда-то, но я воровал для того, чтобы
с голоду не сдохнуть и так, чтобы никого это не унижало, то есть, только у государства. А рукавицы
у него приметные – с цветочками. Я их раньше на нём видел да смеялся. Ну, беру я эти рукавицы,
еду на ферму к его бабе, спрашиваю: «Галина, вот рукавички на дороге валялись, не знаешь чьи?»
А она сразу: «Так Генкины, чьи же ещё? Я сама их шила». Ну, что? Еду к нему домой, вместе с его
Галиной. Он сидит чуть-чуть бухой. Кладу перед ним рукавицы, и он сразу всё понимает. А сам –
ну, прямо овца – овцой. От страха даже встать не может. А я ехал и думал: вот точно – удавлю суку.
Аж руки чесались. «Для чего, – спрашиваю, – украл? Только честно, пожалуйста, отвечай!» А он
говорит: «Пропить хотел». И я вижу, что тут честнее некуда. Только я уже и пальцем его тронуть не
могу – тут я пас. Таким, как он, место у параши – мне к таким притрагиваться западло. Плюнул ему
в харю, причём так – издали, чтоб брызги назад не долетели, и ушёл. Так что и ты остынь. Бить там
нечего, там ничего уже нет.
– Ладно. Спасибо тебе, Матвей.
– Да ты что!? – почти зло повышает он голос. – Какое ещё «спасибо»? Тут я и без
благодарности обойдусь. Ладно, поеду. Я ещё и домой не заходил. Надо Кэтрин успокоить, а то
она, наверное, уже сухари для меня сушит.
Поставив Машку на ноги, он подходит к двери и, уже взявшись за ручку, оборачивается.
– Короче, договорились: ты его не трогаешь. Если тронешь – запачкаешься. Тогда я и тебя
уважать не смогу.
– Хорошо, – соглашается Роман, понимая, что от этого обещания уже не отступить: уважение
Матвея чего-то да стоит.
* * *
Через неделю после отъезда Нины у Федьки вдруг подскакивает температура. Роман, увидев на
градуснике длинный столбик стальной холодной ртути, пугается так, как жена с её привычкой к
болезням не испугалась бы никогда. Он тут же кутает обоих своих чад, как капусту, втискивает их в
452
коляску мотоцикла и медленно, чтобы не продувать встречным ветром, везёт теперь уже согласно
«порядха» в амбулаторию. Детская докторша, та же холодная красавица Татьяна Павловна,
прослушав вялого, разваренного Федьку, заключает, что с ним нужно ложиться в больницу.
Курс лечения – десять дней. Машку приходится оставить на Катерину. За домом по мере
возможности присмотрит Матвей, а вот подстанция остаётся на произвол судьбы. Для ежедневных
осмотров и записей в журнал придётся бегать из больницы или сочинить их потом за все дни сразу.
Только бы из сетей никто не прикатил.
Больные в палатах Пылёвской больницы делятся лишь на мужчин и женщин. В палате вместе с
Федькой лежат два семиклассника из интерната – питомцы Тони – с какой-то сыпью по всему телу.
И то ли от этой зудящей сыпи, то ли просто от самой неуёмной молодости, энергия из них просто
фонтанирует. Они то шумят, дразня и распаляя друг друга, то барахтаются на кроватях, падая с них
вместе с матрасами, то почти всерьёз дерутся, после чего сидят, уливаясь слезами, швыркая
соплями и мотая их на руки до самых локтей. Других занятий у школяров, получивших свободу от
уроков, не находится. В первый же день они хватаются за Федькины игрушки. Игрушки приходится
отобрать, но Федьке их уже не дашь: только сыпи ему не хватало.
А ещё в палате лежит бездомный старик Гриша – постоянный больничный ассенизатор, который
по совместительству чистит уборные около клуба и дирекции совхоза. За свою длинную жизнь,
уходящую в то тревожное прошлое, когда
