чём там говорят, кто там обиженный и кем.
У магазинского штакетника кучкуются несколько мужиков, среди которых и худенький,
тщедушный Николаев – неудачный партнёр по рыбалке. Остановившись около них, Роман сидит на
мотоцикле, не вступая в разговор. Мужиков не надо и провоцировать: сами говорят о том о сём, в
том числе и о начальстве. Но вот что удивительно: особой обидой или недовольством тут и не
пахнет. Всё сводится к тому, что, например, этот Ураев, конечно, сволочь, что наорал на меня, да
ещё и премии лишил, но как меня-то, дурака, угораздило прийти пьяным на работу да, главное, на
глаза ему попасться? И у одного приблизительно так, и у второго, и у третьего. Роман чувствует,
что у него полностью опускаются руки, и, как говорится, его оружие – рогатка – падает на землю.
Да никому тут не нужен его благородный террор. Затей он его, и те же самые мужики посчитают его
дураком.
Возвращаясь на свою горку, Роман уже и сам не поймёт: рад он такому исходу своих планов-
фантазий или нет? Осуществить задуманное можно запросто. Никакого страха и дефицита
решительности нет. Только село, живущее само по себе, его не поймёт. Вот и пусть живут они тут
себе, как им нравится. А если честно, то всё это как-то не для него – мелко, даже при очевидной
455
необходимости. Для террора, даже такого ничтожного, он не годен. Не следует быть плохим, даже
в самых мерзких обстоятельствах. Плохое не нужно совершать даже случайно, ведь потом,
оправданное тобой, оно станет частью тебя. Осмысленно же идти на плохое – значит, открыто
становиться на сторону тёмного. Как только не соблазняет его это тёмное, в какие только
благородные и смелые идеи не рядится. Однако клюнешь – и пропал.
Войдя в дом, Роман останавливается у дверей, смотрит в зеркало, вздыхает. Хренов Дон Кихот
и Робин Гуд вместе взятые! «Да уж, Роман Михайлович, – говорит он сам себе, – не вышел ты
рожей для дел благородных. Господи, ничего-то я не могу! Каким же мне нужно стать, чтобы в этом
мире что-то значить?»
* * *
Несмотря на то, что осенняя сессия Нины длится лишь двадцать дней, дома она появляется
неделей позже, объяснив мужу, что поскольку нужных книг в Пылёвке не достать, она задержалась
для того, чтобы в читальном зале создать задел на следующую сессию. Что ж, Роману это понятно.
Это кажется разумным и по другой причине: уж лучше несколько дней активно позаниматься в
читальном зале, чем разрываться потом между книгами и детьми.
Нину больше всего удивляет борода Романа, сбритая вскоре после её возвращения из поездки
как бы в Казань, но теперь отпущенная вновь.
– Да ты, смотрю, совсем одичал, – смеётся она.
– Одичаешь тут, – отмахивается он.
– А что она у тебя кривая, да ещё какими-то клочками?
– Это от несистемности – я же никак не даю ей толком отрасти. Ничего: подрастёт да
выпрямится.
Смугляна, соскучившаяся по семье, тем не менее уже на второй день после приезда спокойно
отпускает его к Тоне. Как приятна эта её лёгкость и понимание! И от Тони она встречает его в этот
раз не так напряжённо, как прежде. А ведь это, вообще-то, странно… Что-то в ней подозрительно
изменилось. Как бы только это изменение понять?
Но дело оказывается в простом.
– Помнишь, – говорит Смугляна, – ты мне как-то говорил о фразе, которая пробивает мужикам
подкорку. Так вот я, наконец, испытала её.
– И что же?
– О-о! Она работает, да ещё как. Стоило мне сказать кому-нибудь, что я живу по принципу «тебе
можно всё, мне нельзя ничего» как он просто приклеивался ко мне. Я тут же становилась, ни много
ни мало, женщиной его судьбы. Ты прав, мужики, и впрямь, уже из-за одной этой фразы сходу
влюбляются в тебя и готовы идти за тобой, как на поводке. И лучше всего это действует на
сильных мужчин, которые мне больше и нравятся.
– И как это объясняет твоё спокойствие сейчас?
– Да тем, что вы, оказывается, и в самом деле все такие.
В конце недели жена объявляет о большой стирке, потому что чистого у них уже – ничего. Воды
требуется немало. Роман хочет навозить её флягой на мотоцикле, но мотоцикл уже не заводится –
холодно. После обеда, махнув рукой на свою технику, Роман берёт вёдра с коромыслом и по
лёгкому морозцу отправляется в мастерские.
У ворот МТС сгрудились почти все совхозные машины. Здесь же и три совхозные водовозки с
серо-синими цистернами. Воду они закачивают откуда попало, хоть из первой попавшей лужи,
потому что возят её на отары овцам. Чистая вода только в цистерне у Ивана Хохрякова, который
живёт у водокачки и ему проще наливать воду там. Раньше он работал на лесовозе, а с этого лета
– на новой водовозке. Дядю Ваню Хохрякова Роман помнит с детства – он был лучшим другом его
отца. Частенько они выпивали с отцом, сидя у них на кухне, смеша пьяными и, как казалось тогда
Роману, забавными рассуждениями. Роман осторожно, чтобы не зацепить кого-нибудь коромыслом
или ведром, подходит к нему
– Дядя Ваня, – просит он, здороваясь за руку, – подъехал бы к нам, налил бочку воды, а?
– Так я пустой, – взглянув чистыми, такими же голубоватыми, как и у Романа, глазами, отвечает
тот, – мне ещё заливаться надо ехать.
– Ну ладно тогда, – охотно соглашается Роман, – как дела-то у вас? Ничего?
– Да ничего. Всё, вроде, в ажуре.
Роман проходит в мастерские, набирает из водокачки воду, которую не пьют. Бак наверху
водонапорной башни открыт, и в нём часто тонут голуби. В вёдра и сегодня сливается несколько
голубиных перышков. Но для стирки перья не помеха.
Выходя из ворот МТС c поскрипывающим коромыслом на плечах, Роман видит, как машина
Хохрякова натужно уходит в гору в ста метрах от подстанции. Только рессоры-то у неё просевшие,
цистерна полна воды, и едет водовозка не в село для заправки, а сразу на отару. Эх, дядя Ваня,
дядя Ваня…
456
А ведь идея с рогаткой несостоятельна ещё и потому, что тогда пришлось бы вышибать стёкла
не только начальникам, но и многим другим, в том числе и тем же водовозам, которые в Пылёвке
тоже вроде отдельной касты бугорков. Шагая по улице, водовоз обычный человек – здоровается со
всеми, как и принято в селе, но из кабины своей машины он уже не видит никого. Это и понятно:
кивни кому-нибудь, а тот попросит воды налить. Зимой водовозов
